Доктор несколько томительно долгих, вязких секунд — ведь за какой-то из этих белых дверей Нину ждал Виктор — разглядывала Нину.

— Деточка, будь умницей. Ему нельзя волноваться и ни в коем случае нельзя говорить. Если сумеешь держать себя в руках, я тебя пущу к нему. Обещаешь?

— Обещаю, — Нина хотела спросить доктора, как себя чувствует Виктор, но испугалась, что не сумеет скрыть своего волнения — тогда ее не пустят, и промолчала.

Маруся легонько пожала ей руку.

— Иди.

Доктор обняла Нину за плечи и ввела ее в палату.

В палате две койки. На одной мальчик с белой повязкой на голове и на груди, он весь забинтован, другая койка пустая — на подушке еще сохранилась вмятина от головы, одеяло откинуто. Наверное, Виктора унесли на перевязку.

— Мне подождать? — шепотом спросила Нина у доктора.

Мальчик что-то замычал. Нина мельком взглянула на него и в смятении сделала шаг к двери. Но взгляд мальчика заставил ее смотреть на него. Ей показалось, что прошло много времени, хотя прошло не более секунды, как она все поняла: мальчик — это не мальчик, а Виктор. Черты лица его утончились, рот стал непомерно-большой, пухлые губы запеклись.

Нина знала, что болезнь изменяет человека, но Катя менялась постепенно. А сейчас… этот Виктор был новым, чужим человеком и, казалось, ничего общего не имеет с тем парнем в юнгштурмовке.

Доктор подвела Нину к кровати, посадила на стул.

— Помни, голубчик, — тихо произнесла она, — ты мне обещала. Нашему герою разговаривать запрещено.

В палату вошла пожилая сухонькая женщина в белом халате.

— Это сестра, — сказала доктор, — понадобится что-нибудь — сестра рядом, в дежурке. — Пощупав у Виктора пульс, доктор вышла.

Наконец и сестра ушла. Они остались вдвоем.

— Подвинься ближе, — прошептал Виктор.

— Тебе нельзя разговаривать, — испугалась Нина.

Он нахмурился, силясь что-то сказать ей взглядом. И так как Нина не могла понять, что ему нужно, она нагнулась и поцеловала его в щеку и, оглянувшись на дверь, — в запекшиеся губы.

Он улыбнулся одними глазами, его прежде такое изменчивое лицо осталось неподвижным, словно на него надели маску.

— Ты… — что-то у него в груди забулькало, и он замолчал.

— Не разговаривай, тебе же нельзя. Знаешь, давай так: я буду говорить за тебя и за себя. Если это то — ты закроешь глаза. Даже интересно — умею ли я твои мысли угадывать.

— Ты все знаешь? — спросил он.

— Да, все. Если будешь говорить, я уйду или меня выгонят. Ну, а теперь посмотри мне в глаза, и я узнаю, что ты хочешь спросить. Ага, догадалась: соскучилась ли я о тебе. Очень. Да, я тебя люблю очень, очень. — Она взяла его левую руку, — правая была в лубке — и поцеловала.

— Ты хочешь пить, — она заметила, что он облизывает запекшиеся губы. Напоила его из поилки, потом намочила марлю и вытерла ему лицо.

Он, неподвижный, скованный повязками и болью, следил глазами за каждым ее жестом.

Потом, глядя в глубину его глаз, живших отдельной от неподвижного тела жизнью, Нина говорила за него и за себя.

— Ты спрашиваешь, как я без тебя жила! Хорошо. Я, конечно, очень скучала, особенно когда письма задерживались. Да, да, я же понимаю, что ты далеко был. Ездила, как ты мне советовал, в Верхне-Лаврушино. Знаешь, я сидела у печки… Помнишь, там в углу такая громадная железная печка… грелась и смотрела на сцену. Ну, конечно же, думала о тебе, как ты тогда соскочил со сцены и пошел в зал…

Виктор закрыл глаза. Нина замолчала, она подумала — уснул, но он открыл глаза и хрипло, в груди у него что-то разрывалось, заговорил:

— Жалею, что тогда… у тебя в деревне… — взгляд Виктора как бы запрещал прерывать его, — еще хозяйка ребенка укладывала… что тогда… ты не стала… моей женой… — Он пристально и очень серьезно смотрел на нее.

— Да, — сказала она, — но все равно я твоя жена, когда ты поправишься, мы поженимся.

— У тебя остался бы сын. — Судя по глазам и по судороге, пробежавшей по его лицу, он пытался улыбнуться.

— У нас будет сын! — проговорила она, и только сейчас до нее дошел смысл «остался бы».

Нина молча гладила его руку.

Он, кажется, успокоился и задремал.

Все время она старалась смотреть ему в глаза. Только в глаза, чтобы не видеть ничего другого: не видеть тонкой шеи. Очень тонкой. Не видеть забинтованной головы.

Сейчас, когда его пристальные, допрашивающие глаза не следили за ней, она все это увидела.

Теперь, когда он спал, можно отойти к окну. Нина смотрела на мельтешащий за окном снег и теребила тесемки халата.

— Нина!

Ее напугал звенящий прежний голос.

— Ты плакала?

Нина каким-то чутьем понимала — сейчас всякое притворство оскорбит его:

— А как по-твоему? Я должна радоваться, что ты так мучишься.

— Ты хорошая, — сказал Виктор. Он еще что-то попытался сказать, но не смог.

Силясь понять, Нина нагнулась над ним. Его взгляд ускользал от нее, куда-то уходил. Потом его глаза стали такими же неподвижными, как лицо. Нина взяла его еще теплую руку в свои.

Она не сразу поняла, что все кончено. Даже после того, как заглянула сестра и очень быстро вернулась с доктором и Нина услышала их отрывистые фразы: «Нет пульса», «Не поможет».

Потом доктор обняла Нину и отвела в дежурку.

Доктор долго внушала Нине, что она очень еще молода, что, безусловно, первая любовь — это большое чувство, что Виктор Зорин был настоящий герой… И тут Нина поняла…

— Как был?! Он? — она хотела спросить: «Умер?» Но не могла выговорить это слово. — Правда?

— Да, деточка, — она еще что-то говорила, но Нина ее не слушала, все теперь не имело никакого значения.

— Мне можно к нему? — прерывая доктора, спросила Нина.

— Нет, сейчас нельзя. Ты потом придешь с ним проститься, а сейчас тебе нужно пойти домой.

Вошли двое мужчин в белых халатах, один сказал:

— Как долго сопротивлялся организм!..

— Кажется, он был спортсменом. Но не в этом дело, а в мужестве… Зверское убийство…

Потом кто-то увел ее, помог одеться, спросил, не проводить ли до дома. Она отказалась. Ей надо было еще что-то сделать. Ей просто необходимо что-то предпринять ради Виктора. И это ужасно, что такое важное она могла позабыть.

Снег все еще валил, будто собирался засыпать город. Когда умерла Катя — тоже шел снег. Но Катя долго и сильно болела. А Виктор был здоровый. Ах, что же она должна сделать? Сейчас. Немедленно.

Нина сняла рукавичку и набрала в пригоршню снега.

От холода заломило зубы.

Что сказал тот второй в белом халате? Он сказал: «Зверское убийство».

— Его убили, — произнесла Нина вслух, и тотчас мысль, которую она так тщетно пыталась уловить, стала ясной: надо пойти к Петренко. Сейчас же! Сию минуту!

Открыла ей Анфиса, спросила:

— Тебе кого? — Всмотрелась и испуганно: — Мамочка родная, эк тебя перевернуло! Хвораешь? Заходи, заходи.

Она втащила Нину в тесную прихожую, сама сняла с нее пальто.

— Совсем, видать, закалела, руки как ледышки. Ты чего такая? Проходи, садись сюда, к печке.

Нина поискала глазами знакомую кушетку, негнущимися ногами прошла и села.

— Его убили, — каким-то деревянным голосом сказала Нина.

Анфиса ошарашенно молчала, глядя на Нину во все глаза.

— Виктора Зорина зверски убили кулаки, — чуть повышая голос, но не меняя интонации, проговорила Нина.

— Читала я… в газете было, — ничего не понимала Анфиса.

— Знаете, мы хотели с ним пожениться… — губы у Нины запрыгали, и она замолчала.

— Ты бы поплакала, — жалостливо сказала Анфиса.

Нина молча пожала плечами.

— Поплачешь, полегчает, — всхлипнула Анфиса и, прислушавшись, сказала: — Слышишь, пришел…

Нина кинулась к Петренко. Когда-то через темную гостиную от своих детских страхов и от своего детского одиночества она вот так же во весь дух летела к нему. Он обнял ее, гладил по голове, приговаривал давно забытые ласковые украинские словечки.

Иван Михайлович подвел Нину к кушетке, усадил рядом с собой.