Отдельная глава в книге Черкашина «Взрыв корабля» посвящена Новикову-Прибою и называется «Пометки на полях „Цусимы“». Современный писатель, свободный от каких-либо идеологических пут, человек, не просто чрезвычайно сведущий в морском деле, а настоящий моряк-подводник, Николай Черкашин даёт высочайшую оценку роману Новикова-Прибоя «Цусима». И, думается, это дорогого стоит именно в наше время. И поэтому хочется цитировать без сокращений и купюр. Итак, читаем Черкашина:
«„Цусиму“ заметили не только в нашей стране, но и за рубежом. Даже обычно ядовитые белоэмигрантские морские журналы невольно отметили. „Бесспорная ценность этого произведения, — писал в Праге бывший сослуживец баталера Новикова по „Орлу“ князь Я. Туманов, — в том, что оно единственное, написанное не обитателем офицерской кают-компании, а человеком, проделавшим знаменитый поход в командном кубрике и носившим в то время матросскую фуражку с ленточкой… Хорошим литературным русским языком автор живо и красочно описывает незабываемый поход Второй эскадры от Кронштадта до Цусимы… Книгу эту следует прочесть всем морским офицерам. Это человеческий документ, написанный искренне и правдиво“.
Книги — как факелы. Одни еле чадят, другие ярко пылают. Тут всё от того, чем заправлен этот светоч, — правдой, талантом, гуманизмом… „Цусима“ — из того редкого разряда книг, что не только светят, но и греют. Она, как добрый костерок, собирала вокруг себя людей, объединяла их, связывала, роднила… Участники похода Тихоокеанских эскадр — а их, уцелевших, насчитывалось в тридцатые годы несколько тысяч, разбросанных по всей бескрайней стране, — стали искать друг друга, списываться, съезжаться… Старые моряки как бы воспрянули духом. В романе развертывалась ярчайшая панорама матросского мужества. Впервые к ним, комендорам, кочегарам, гальванёрам, минёрам, сигнальщикам, машинистам, рулевым злосчастных эскадр, применялось слово „герой“. И если раньше они стыдились того, что были цусимцами, то с выходом „Цусимы“ на них стали смотреть иными глазами. Их, седоусых, изрубленных осколками японских снарядов, наглотавшихся ядовитых газов шимозы, но стоявших в своих рубках, погребах и башнях до последнего выстрела последнего уцелевшего орудия, стали приглашать в школы, в цехи, на корабли, в библиотеки, стали слушать их рассказы, стали печатать их воспоминания.
Книга Новикова-Прибоя обернулась для них как бы свидетельством о реабилитации. Они писали Алексею Силычу благодарственные письма, они приезжали к нему в Москву на квартиру в Кисловском переулке, чтобы пожать руку, потолковать о пережитом, поделиться памятью… Они увидели в своём Силыче нового флагмана и порой обращались к нему даже с житейскими просьбами. Жилище писателя превратилось в своего рода штаб-квартиру ветеранов всех двух тихоокеанских эскадр».
«К этому матросскому костерку, — пишет Черкашин, — потянулись и бывшие офицеры-цусимцы. Не все, разумеется, лишь те, с кого жизнь сбила сословный гонор, заставила по-новому взглянуть на мир. Первыми откликнулись соплаватели по „Орлу“ — корабельный инженер В. П. Костенко, бывший старший офицер К. Л. Шведе (в романе он назван Сидоровым), бывший младший штурман лейтенант Ларионов. Много интересного об отряде крейсеров смог рассказать Новикову-Прибою и младший артиллерист „Олега“ Домерщиков (личность и судьба Домерщикова — предмет отдельного исследования Черкашина. — Л. А.). Все они не раз бывали в квартире писателя на Кисловке. Алексей Силыч по-особому дорожил их дружбой. Они, бывшие офицеры, как бы приоткрывали ему те двери, в которые баталер Новиков не был вхож: двери кают-компаний и флагманских салонов, штурманских и боевых рубок. Безусловно, это расширяло панораму романа, делало её полнее, объёмнее… Кроме того, они консультировали его как специалисты в области морской тактики, артиллерии, навигации, корабельной техники, помогали заметить неточности и исправить их».
Черкашин рассказывает о том, как держал в руках томики «Цусимы» самого первого издания. Новиков-Прибой прислал их в Ленинград Ларионову, чтобы тот прочитал строгим глазом. Судя по заметкам на полях, чтение было и строгим, и доброжелательным. Почти все ларионовские поправки автор учёл в последующих изданиях. Потом в предисловии Новиков-Прибой напишет: «Я мобилизовал себе на помощь участников цусимского боя. С одним я вёл переписку, с другим неоднократно беседовал лично, вспоминая давно минувшие переживания и обсуждая каждую мелочь со всех сторон. Таким образом, собранный мною цусимский материал постепенно обогащался всё новыми данными. В этом отношении особенно большую пользу оказали мне следующие лица: корабельный инженер В. П. Костенко, Л. В. Ларионов, боцман М. И. Воеводин, старший сигнальщик В. И. Зефиров и другие».
И снова читаем Черкашина:
«Тут надо заметить вот что: отношения именитого писателя со своими бывшими начальниками были по-мужски прямыми, без панибратства и снисходительности. Да, они все прекрасно понимали, что некогда нижний чин стоит теперь на социальной лестнице неизмеримо выше каждого из них, и всё же обращались к нему без заискивания, без горечи ущемлённой гордыни. Они писали ему просто и уважительно, как все: „Дорогой Силыч!..“ Силыч тоже не льстил однопоходникам, героям романа, держась правила: дружба дружбой, а правда правдой. Он ничего не менял в своей матросской памяти в угоду добрознакомству. И в тексте тоже ничего не менял. Наверное, бывшему старшему офицеру Шведе (в „Цусиме“ — Сидорову) не очень-то было приятно читать о себе такие строки: „Старший офицер у нас… танцор и дамский сердцегрыз, каких мало. Вид имеет грозный… а никто его не боится…“ Однако у Константина Леопольдовича хватило понимания и достоинства, чтобы не впадать в амбициозность, их переписка и встречи продолжались как ни в чём не бывало».
От пламени «Цусимы» загорелись, как пишет Черкашин, новые книги.
Весной 1935 года постучался к Новикову-Прибою ярославский речник Александр Васильевич Магдалинский, назвался бывшим рулевым боцманматом крейсера «Олег» и был принят радушно, как и все однопоходники. И конечно же старый моряк не думал тогда, что входит не только в стены новиковского дома, но вступает в роман как один из будущих его героев. С легкой руки Силыча Магдалинский написал и выпустил в свет свои воспоминания о походе — «На морском распутье». Должно быть, бывший боцманмат не сразу поверил в такое чудо: на обложке всамделишной книги стояло его имя.
И мемуары другого однопоходника Новикова-Прибоя корабельного инженера Костенко «На „Орле“ в Цусиме» тоже вышли не без влияния «силового поля» знаменитого романа.
Но, пожалуй, никто так ревностно, искренне и бескорыстно не следил за творчеством Новикова-Прибоя, не откликался так чутко на малейшую его просьбу, как Ларионов. Только в период работы писателя над второй частью «Цусимы» он послал ему сто семнадцать писем с собранными им записками матросов и офицеров «Орла» о бое. Он жил этим романом, ибо в нём «воскрешались его молодость, его лучшие годы, героический всплеск его судьбы…».
Обращаясь непосредственно к содержанию романа, Черкашин вспоминает момент, когда тяжело раненный младший штурман Ларионов, узнав о сдаче броненосца японцам, идёт выполнять свой последний долг: «Два матроса вели его под руки, а перед ним, словно на похоронах, торжественно шагал сигнальщик, неся в руках завёрнутые в подвесную парусиновую койку исторический и вахтенный журналы, морские карты и сигнальные книги. В койку положили несколько 75-миллиметровых снарядов, и узел бултыхнулся через орудийный порт в море. Это произошло в тот момент, когда неприятельский миноносец пристал к корме „Орла“».
«И наконец, — пишет Черкашин, — едва ли не самый волнующий эпизод романа, во всяком случае, мне он памятен со школьных лет, когда я впервые прочитал „Цусиму“. Умирающий командир „Орла“ капитан 1-го ранга Юнг ещё не знает, что на броненосце хозяйничают японцы, что спущен Андреевский флаг, что броненосец вражеские эсминцы конвоируют в ближайший японский порт, что у дверей его каюты стоит японский часовой. Но он догадывается, что на корабле что-то не так… Он зовёт к себе не старшего офицера, замещающего его, а младшего штурмана Ларионова, сына покойного друга.
Раненый лейтенант вторично покидает лазаретную койку, два матроса под руки ведут его к командирской каюте.
„Юнг, весь забинтованный, находился в полусидячем положении. Черты его потемневшего лица заострились. Правая рука была в лубке и прикрыта простынёй, левая откинулась и дрожала. Он пристально взглянул голубыми глазами на Ларионова и твёрдым голосом спросил:
— Леонид, где мы?
Нельзя было лгать другу покойного отца, лгать человеку, так много для него сделавшему. Ведь Ларионов вырос на его глазах. Командир вне службы обращался с ним на ‘ты’, как со своим близким. Юнг только потому и позвал его, чтобы узнать всю правду. Но правда иногда жжёт хуже, чем раскалённое железо. Зачем же увеличивать страдания умирающего человека?..
Ларионов, поколебавшись, ответил:
— Мы идём во Владивосток. Осталось сто пятьдесят миль.
— А почему имеем такой тихий ход?
— Что-то ‘Ушаков’ отстаёт.
— Леонид, ты не врёшь?
Ларионов, ощущая спазмы в горле, с трудом проговорил:
— Когда же я врал вам, Николай Викторович? — И чтобы скрыть своё смущение, штурман нагнулся и взял командира за руку. Она была холодная, как у мертвеца, но всё ещё продолжала дрожать. Смерть заканчивала своё дело“.
Уверен, если бы кто-то из кинематографистов отважился бы экранизировать „Цусиму“, лейтенант Ларионов был бы одним из главных героев фильма».
