НА АЛТАЕ
«Зимой 1918 года Москва была, как глухая деревня, покрыта снежными сугробами. По ней свежим сквозняком пронёсся вихрь Октябрьской революции, разметавший в клочья дряхлый старорусский строй. Люди Октября были заняты другим новым и великим делом — они очищали жизнь от грязи и смрада сгнившего на корню царского режима. А уборкой улиц от снега занялось уже весеннее тепло, ворвавшись в конце марта в красную столицу, оно повело атаки на сугробы. Вдоль тротуаров говорливо зажурчали стремительные ручьи. Казалось, что с вешними водами куда-то в далёкие моря уплыла навсегда старая жизнь. Но красная столица ещё не успела оправиться от Октябрьских боёв и ещё не было речи о её благоустройстве: виднелись руины разрушенных домов, следы от орудийных снарядов, винтовочных пуль, уличных окопов и баррикад. В городе не хватало продовольствия».
Так начинается очерк Новикова-Прибоя «За хлебом».
Весной 1918 года Алексей Силыч и Мария Людвиговна на санитарных поездах отбывают из Москвы в Барнаул. Но в этот раз не для перевозки раненых, а для доставки продовольствия: в Москве царит голод. Три поезда получают правительственное задание вывезти из столицы мануфактуру, обменять её в Сибири на хлеб и доставить его в распоряжение Московского продовольственного комитета. Начальником этой экспедиции был назначен Новиков-Прибой. В поездку с ним отправились писатель Иван Вольнов и сын Горького — Максим, которому в ту пору было немногим больше восемнадцати.
В одном из вагонов санитарного поезда № 204 разместилась вооружённая охрана из красногвардейцев под командованием бывшего штабс-капитана. Кроме этого, в число сопровождающих состав был включён уполномоченный по обмену мануфактуры на хлеб — «кооператор», как называл его Алексей Силыч.
Из очерка Новикова-Прибоя «За хлебом»:
«Мы мчались на север, как бы отступая от напиравшей весны, которую мы оставили в Москве. Наш путь был по Ярославской дороге, а затем мы должны будем свернуть на Вятку. Начинались глубокие снега. Но и здесь было заметно, как зима сдавала свои позиции наступающей весне.
Мы смотрели в окна вагонов. Полустанки, станции, деревни, леса, поля и изредка города в быстрой смене чередовались перед глазами. Чем дальше уносились мы от Москвы, тем больше было на остановках разных съестных продуктов. Когда перевалили за Урал, жители выносили к поезду белый хлеб, сливочное масло, колбасу, варёное мясо, жареных кур. Всё это было в изобилии.
— О, вот это я понимаю! Какая масса вкусных вещей! — восторгался, потирая руки, штабс-капитан.
— Да, здесь, видно, не так глубоко прошла революция, — вставил тихий и ласковый наш кооператор.
Изголодавшиеся санитары, охрана и медицинский персонал поезда с жадностью набрасывались на еду».
Если поезд задерживался где-то, то Новикову-Прибою приходилось объясняться с начальником станции. «Переговоры с ними были для меня мучительны», — вспоминает писатель, отличавшийся, по свидетельствам друзей, добродушием и мягкостью, которые удивительным образом сочетались в нём с целеустремлённостью и требовательностью по отношению к самому себе.
Из очерка «За хлебом»:
«Железнодорожная администрация мало считалась с санитарными поездами. Однажды я взял с собою Макса — получилось хорошо. С этого раза он постоянно сопровождал меня на станциях. Порой он не произносил ни единого слова, но своим присутствием он оказывал решающее влияние на исход моих дипломатических переговоров с администрацией. Чем, собственно, им импонировал? Крутоплечий, выше среднего роста, в жёлтой кожаной куртке, в такой же шляпе, необыкновенно широкополой, похожей издали на раскинутый зонтик, всегда с револьвером Кольта, пристёгнутым к поясному ремню, — он действительно имел внушительный вид. Перед нами сторонилась вся публика. Сам по себе добродушный, настроенный чрезвычайно мирно, Макс в этих своих доспехах действовал на всех устрашающе. Со стороны, вероятно, казалось, что этому человеку ни в чём нельзя возразить, если хочешь ещё пожить на свете. Когда я разговаривал с начальником станции, Макс, немного сутулясь и склонив голову, словно нарочно стараясь представить собой вопрошающую фигуру, только молча смотрел на него большими серыми глазами, смотрел свирепо и пристально, как гипнотизёр. Я не знаю, за кого его принимали, но тот, от кого зависело двинуть наш поезд дальше, начинал, переминаясь, ёжиться под взглядом юноши, суетился и немедленно удовлетворял наше требование.
— Ну, Макс, ты выглядел страшнее поповского чёрта, — шутил я, возвращаясь на поезд.
На его цветущем лице появлялась ласковая улыбка».
Максим Пешков рано ушёл из жизни (он скончался в 1934 году), и очерк «За хлебом» был написан Новиковым-Прибоем в память о молодом друге. Сын Горького предстаёт в очерке максималистом и романтиком, по-мальчишески целеустремлённым и решительным и вместе с тем трогательно-наивным.
Благополучно прибывшим в Барнаул санитарным поездам пришлось здесь надолго задержаться. Не сразу приняли мануфактуру, хлеб грузили частями. Поезда были поставлены на запасные пути. «И мы все остались без дела», — пишет Новиков-Прибой. Но разве писатель может остаться без дела?
Не пишет — значит, наблюдает. Алексей Силыч наблюдал в Барнауле весну:
«Весна была в разгаре. Вскрылась Обь. Начавшийся при нас ледоход привлёк к реке много местных жителей.
Город раскинулся по высокому берегу, а противоположная сторона низменная, многоозёрная, с порослью кустарника, была залита водой на несколько вёрст. Беспрерывно мимо города двигались груды льдин; сталкиваясь, они кололись под напором воды, как сахар, звенели разбитым хрусталём. Попадая на водоворот, льдины иногда становились на дыбы, и тогда кромки их отсвечивали на солнце сизой, голубой и синей толщей зеркального льда. Мимо по реке плыли отпечатанные на льду унавоженные дороги, застигнутые разливом брёвна и дрова. Попадались оторванные от берега целые деревья, корни которых, выныривая из-подо льда, ворочались, как живые чудовища. Изредка на льдинах, как на плотах, несло лесную избушку или зазевавшегося зайца. На берегу среди зрителей это вызывало большое оживление. Неумолчно шумела ни с чем не сравнимая и неподражаемая музыка беспокойно бурлящих вешних вод. Люди вслушивались в неровное звучание ледяных струй и, как что-то родное, провожали глазами мутные потоки, позолоченные солнцем. Может быть, каждый по-своему думал о том, что эти стремительные, уходящие на север, в Арктику, льды и вода невозвратны, как прожитая жизнь. Звонкими голосами выражали свои восторги дети. Старушка, опираясь на клюку, прищуренным взглядом задумчиво смотрела на ледяное крошево. Не последнюю ли весну она встречает? Навалившиеся друг на друга льдины как бы зычно заспорили между собой, протискиваясь вперёд, и с треском, похожим на взрыв, тяжёлой грудой облаков рухнули в порывистые мутные волны».
25 мая поезд № 204 наконец тронулся в обратный путь. До Новониколаевска добрались без особых приключений. Здесь на узловой станции скопилось много воинских и товарных составов, среди которых находились эшелоны с пленными чехословаками. Стало понятно, что на скорую отправку рассчитывать не приходится.
Начальник охраны поезда куда-то исчез. Потом, появившись, сообщил, что он останется на некоторое время в Новониколаевске по личному делу, обещая позже догнать вверенный ему состав. Алексей Силыч мало верил его торопливой, сбивчивой речи. Но что можно было поделать в этой ситуации? Положение усугублялось тем, что на охранников-красноармейцев, у которых редкий день обходился без выпивки, тоже нельзя было положиться. И только Макс по-прежнему продолжал поддерживать своего начальника и друга.
Уже два дня поезд был в пути, а начальник охраны так и не появился. Позже станет известно, что через три часа после отхода поезда № 204 власть в Новониколаевске захватили чехословаки. «Конечно, — пишет Новиков-Прибой, — это произошло не без помощи русских офицеров и контрреволюционных элементов города. Тогда стало понятным, почему штабс-капитан отстал от поезда. К нашему счастью, охрана запаслась мукой и печёным хлебом для спекуляции в Москве. Наверняка можно было рассчитывать, что из её состава ни один человек не сбежит с поезда».
