Для меня лично – и, думаю, для многих других писателей, описывающих крестьянский быт, – большой поддержкой служила в начале писательского поприща шолоховская манера изображения крестьян. Она противостояла манере изображения крестьян некими «оригиналами», манере идеализации крестьянского быта, манере натуралистов, развлекавших буржуа.

Я внутренне восстал против таких произведений, написанных о крестьянской жизни, считая, что описывать их надо так, как это делал Толстой и делает Шолохов. Писать о крестьянине нужно не для того, чтобы показать скучающему «эмоционально тонкому», всегда жадному до «сенсаций» так называемому образованному читателю: смотрите, какие чудные эти крестьяне, – а для того, чтобы показать, что и крестьянин – человек, к тому же крестьянство – один из основных трудовых классов всех народов и наций.

Герои Шолохова – не деревенские чудаки, а люди, люди из плоти и крови. Все то, что создавало в людях человеческое общество, изуродованный эксплуатацией в течение столетий, тысячелетий крестьянский мир, – все в этих книгах настоящее, все естественное. Все делают то, что логически вытекает из характера каждого. Дед Щукарь – такой же настоящий крестьянин, как и Санчо Панса Сервантеса: он также поступает на свой лад, каждый раз сообразуясь с обстоятельствами.

В то же время огромную радость доставляла мне, являясь образцом, шолоховская образность. С первых страниц «Тихого Дона» моему духовному взору представлялись такие картины, которые никогда не позабудутся, хотя с тех пор я пережил много тяжелого и прочитал великое множество хороших книг (только хороших, плохие книги я уже давно не в состоянии читать). И все же и по сей день я вижу покрытый травой мелеховский двор в то раннее утро, когда старшая невестка Мелеховых, Дарья, ослепляя белизной босых ног, пробегает через двор к хлеву, чтобы подоить коров. Я вижу даже след ее ног на поблескивающей росою траве, и вместе с Пантелеем Прокофьевичем я слежу, как измятая босыми ногами Дарьи трава через несколько минут выпрямляется…

Вот она – реалистическая литература: единство действительности и поэзии в одной маленькой сцене!

Подобных поэтических и драматических сцен (например, сцена спора прапорщика Бунчука с казаками-офицерами в окопе, когда в руках у Бунчука одна из исторических статей Ленина) сотни и тысячи в этой книге и в другой, написанной позже, – в «Поднятой целине».

Очень хорошо, когда писатель является мыслителем, когда он может дать больше, чем пустое описание, когда в каждом событии, в каждой сцене присутствует высокая идея, и присутствует не в виде публицистических или философских приложений, а вытекает из самой сути изображенных событий. Писатель тогда является хорошим философом, когда ему удается заставить читателя задуматься.

Шолоховское мировоззрение выражается в драматических сценах и в поэтических картинах: это и есть самое высокое эпическое искусство.

Для нас, венгерских писателей, испытавших влияние социологизма в литературе, это также очень поучительно. Ситуации, сцены, картины – вот что должно быть выразителем идеи.

Михаилу Шолохову сейчас 50 лет. Для писателя, особенно для романиста, это не много. Как я мог убедиться на съезде писателей в декабре прошлого года, он полон сил, больше того, он полон дискуссионного азарта. Мне представляется, что я выражу общее мнение писателей и читателей, если скажу, что все мы ждем от него новых книг, изображающих важнейшие исторические события нашего времени на таком же высоком художественном уровне, как изображены революция в «Тихом Доне» и начало социалистического преобразования деревни в «Поднятой целине».

Мое первое знакомство с Шолоховым состоялось при чтении «Поднятой целины». Я читал ее всю ночь напролет. А через несколько недель уже перечитывал снова. То, что мы называем «сознанием», было тогда во мне молодо, еще только формировалось. Я понял, что такое революция: трудность раздробить окаменелости старого, удовлетворение и творческая радость, когда становятся зримыми контуры нового. Шолохов показал мне противоречия, через которые совершается развитие. Но он не отпугнул меня. Он привлек меня, поставил ближе к нашему делу.

Поэтому-то я жаждал прочесть «Тихий Дон». Тома выходили у нас с промежутками. От книги к книге возрастал мой страстный интерес к роману. В то время я еще не думал, что когда-нибудь буду писать сам. Здесь было уловлено и развернуто то, что захватывает от первой до последней строки, то, за что и я дрался, – сама жизнь. Действие, действие, действие!

До поры до времени человек движется по жизни, с условиями которой он сроднился, не задумываясь о ней. Мир, в который он вжился, кажется ему самым правильным, даже когда он страдает и терпит, потому что он застал в мире страдание и привычку терпеть. Однако приходит день, когда он начинает сомневаться в правильности этого мирового порядка. Приходит день, когда мысль претворяется в слово. Это слово сомнения произносится вслух, а человека, который произнес его, наказывают, наказывают за его собственные мысли. Но вслед за первой мыслью прорываются новые, группируясь, как кристаллы.

Сперва это робкие, несвязные догадки. Потом наступает день – и приходит счастье встречи с учителем, подтверждающим твои мысли, счастье научиться видеть. Так Шолохов развивает образы своих революционеров. Они не просто присутствуют в его книгах. Он ощущает самый процесс их зарождения и произрастания. Он описывает не только ту часть дерева, что возвышается над землей.

Но это лишь маленькая частица того, что в моих глазах составляет его художественную мощь.

Он не торопится, он оставляет себе время, чтобы обрисованный им ход развития предстал нам во всем правдоподобии. Он ставит своих героев во все новые ситуации, в которых накапливается их опыт; он показывает, как растет в них новое, как они отходят от старого.

Он не приукрашивает. Он дает понять, что мы тем раньше придем к человечной жизни, чем скорее уничтожим зверское, тупое, не поддающееся перевоспитанию. И он дает нам понять, что уничтожение противника, в какой-то мере всегда тяжкое для отдельного человека, почти убивающее его самого, может быть благодеянием для народа в целом.

Он не подчеркивает незначительных фактов, а сосредоточивает внимание на действительно поворотных пунктах истории. Из описания событий у него вырастают захватывающие картины борьбы.

При чтении «Тихого Дона» у читателя возникают сотни «почему». Он не вздыхает с облегчением, закрывая четвертый том. Он начинает спрашивать, пытливо думать: «Почему Григорий был вынужден?..» Он возвращается к прочитанным местам романа и, листая страницы, находит ответ на возникшие у него вопросы. Так книги Шолохова становятся учебниками без того, чтобы он поучал.

Шолохов ничего не упускает из виду, ни о чем не забывает упомянуть и показывает нам живых людей. Он описывает блеск красивых глаз, нетерпение влюбленных, их страсть. Он показывает зависимость этой страсти, как и бывает в жизни, от окружающей среды, изображает конфликты любви как отражение конфликтов общественного строя. От глаза художника не скроется ни бородавка на лице, ни косой взгляд прохожего.

Он не забывает о далях и просторах, о следе ноги на траве. Он не проходит мимо запахов в каморках и комнатах, мимо свежих запахов воды и трупного запаха на поле битвы. Он дает пятьдесят и более описаний восхода луны; облака и перемены погоды определяют настроение его героев, отражаются на их действиях.

Он знает, как видит Ленина простой земледелец, вступающий на революционный путь, и какие этапы проходит он на этом пути.

…Его книги волнуют, будят представление о том, кто их пишет. Одним из моих первых вопросов, когда я приехал на съезд писателей в Москву, был: «Увидим ли мы Шолохова?» – «Конечно», – ответили мне.

…Вокруг него много легенд – добрых, а иной раз и злых. Что толку в этих россказнях? Он работает, и, думается мне, упорно работает. Такие книги, как его, не пишутся между двумя заседаниями. Это – художественные творения, великие творения.