– Не хочу. Не хочу… Это бред… бред… – шепчет летчик.

«Хах-ха-ха!.. – смеется Гуслистый. – Не увильнешь! Бери шутиху по длинной формуле. Подсунь под дверь третьекурсникам. Пусть не бросают калоши в фонтан».

Гуслистый приближается. В руках у него огромный пакет, перевязанный бечевкой. Нюхая пакет, он шепчет с загадочным видом: «Это феникс». И вдруг с силой пронзает пакет ножом. Из отверстия вырывается слабая струйка белого дыма, и сразу же резко хлопает. Сыплются искры. Дым фонтаном бьет в высоту, пляшут языки пламени. Они разрастаются, и уже не различить, пламя это или развевающиеся рыжие волосы Гуслистого. Гуслистый приплясывает, гримасничает, корчится. Нос его то вытягивается, то сокращается, как хобот слона, виляет во все стороны, то застывает на месте, как ствол танковой пушки. Горят немецкие танки. Волны огня и дыма. В горле невыносимо царапает. Дышать нечем, Черенок задыхается…

«Где-то есть окно, надо выпрыгнуть…» – возникает неясная мысль, и он, закашлявшись, открывает глаза. В комнате, наполненной смрадным дымом, чей-то прерывающийся голос поет «Интернационал». Изогнутое судорогой тело человека корчится на кровати рядом, а на полу лежит разбитая лампа. Разлитый по полу керосин горит. «Пожар… Или мне чудится?» – напрягает Черенок больной мозг.

– Эй! Товарищи! Сюда! – кричит он, поднимаясь на локтях. От напряжения в глазах его снова мутится, голова падает на подушку. Когда он опять приходит в себя, первое, что замечает, это белую фигуру на пороге.

– Батюшки! – вскрикивает фигура в белом и, бросившись вперед, сдергивает с койки одеяло, накрывает пламя. Комната погружается во мрак. В открытую дверь тянет свежим воздухом.

– Кто вы? Куда я попал? – отдышавшись, вполголоса спрашивает летчик.

– Это вы, Черенков? Вы проснулись? – раздается в темноте удивленный голос, и белая фигура поспешно выскальзывает из палаты. Вскоре в коридоре показывается свет, и молодая женщина с испуганным лицом, с лампой в руке входит в палату. Пристально поглядев на раненого, она с облегчением вздыхает, ставит на окно лампу, куском марли вытирает руки.

– Как вы себя чувствуете? Сейчас я принесу лекарство и сделаю вам укол.

– Где я нахожусь? – с раздражением спрашивает Черенок.

– Да в госпитале же… В полевом госпитале, дорогой. В городе Черкесске.

– Как я сюда попал?

– Дня два назад вас привезли колхозники. Вы были все время без сознания.

– Два дня…

– Да, вы здесь третьи сутки. Но вы не беспокойтесь, теперь все в порядке. Я сестра, Наташа. Кушать хотите? – без умолку говорит женщина.

– Нет. Прошу только, уберите отсюда меня или моего соседа.

– А что?

Сестра подходит к соседней койке, трогает руку лежащего.

– Намучился, бедный… – полушепотом произносит она и тут же уходит. Минуты через три в палате появляются санитары с носилками и уносят мертвого. Черенок остается один.

Еще на фронте Черенок слышал о том, что в госпиталях существуют палаты для безнадежных, знал, что попадают туда такие, на выздоровление которых надежды уже нет. Когда все медицинские средства для спасения жизни оказываются исчерпанными, когда все известное науке использовано, но человек не поправляется, его переносят в палату безнадежных, откуда он редко возвращается. Там и проходят его последние дни. Умирающий остается наедине с собой. Это возмущало Черенка, казалось ему негуманным, но, подумав, он внутренне соглашался с врачами, мирился с необходимостью этого, сознавая, что оставлять мучительно умирающего на глазах товарищей, которые находятся тоже в тяжелом состоянии, явилось бы пыткой для них, убивало бы в них уверенность в собственном выздоровлении. Так представлялось теоретически.

Когда же ему самому пришлось попасть в палату безнадежных, он был настолько озабочен потерей своей памяти на имена и события, что сам факт не произвел на него особого впечатления, и только ощущение скользкого холода руки умирающего соседа вызывало в теле неприятную дрожь.

На другой день, после того как Черенок пришел в себя, в конце обхода его кровать обступили врачи. Летчик не понимал, о чем они говорят между собой. Понял только распоряжение главного хирурга:

– Больного оставить в палате одного. Соблюдать полнейшую тишину. На ночь оставлять в палате дежурного.

– Сестры не спят уже третьи сутки, с ног валятся от усталости, – заметил ординатор.

– Да, людей нет… – нахмурил брови хирург.

– Надо поговорить в райкоме партии, чтобы прислали сандружинниц. Райком поможет, – сказала высокая полная женщина средних лет – комиссар госпиталя.

– Прекрасная идея! – обрадовался ведущий хирург. – Это выход! Обязательно свяжитесь. Кстати, пошлите кого-нибудь в сануправление с письмом к профессору Белову. Eго консультация крайне необходима этому раненому.

Закончив указания, он повернулся к летчику, улыбнулся и сказал:

– Вылечим. Не унывайте. Будете летать.

Черенок лежал на спине без движения. Есть ничего не хотелось. Голова была налита чем-то тяжелым, что давило на мозг. Не помогали ни коньяк, ни морфий. Память точно ножом отрезало. Номер полевой почты полка и фамилию командира вспомнить не мог. А как хотелось дать знать о себе товарищам. Возможно, кто-либо по пути и заехал бы.

Однажды в воскресенье, часов в десять утра, его разбудили голоса людей, споривших в коридоре.

– Как же это вы нас не пустите к нему? Это ведь наш летчик, – слышался незнакомый женский голос.

– А вы что, родственники его? – спрашивала сестра.

– Значит, выходит, родственники…

– Все равно, без главврача впустить не могу.

– Не спорьте. Вот записка от главврача, – вмешался мужской голос.

– Это другое дело, – уже более миролюбиво ответила сестра. – Вот, пожалуйста, возьмите халаты.

Через минуту в дверь постучали, и группа незнакомых людей вошла в палату.

«Шефы», – подумал летчик. Впереди всех шла немолодая уже женщина, и первое, что заметил Черенок, это ее мягкий, приветливый взгляд. Она подошла к койке больного, посмотрела на него и осторожно поздоровалась за руку.

– Вы нас, конечно, не знаете. Мы из хутора Николаевского, – произнес подошедший за ней мужчина, присаживаясь на табуретку. – Моя фамилия Прохоров, Николай Харитонович. Я председатель колхоза, а это все наши колхозники – хуторяне. Вот тетя Паша. Она как раз вас и спасла, вытащила из самолета.

Черенок посмотрел в затуманенные слезой глаза женщины и дрогнувшим голосом тихо сказал:

– Спасибо, мать…

У женщины по щеке покатилась слеза. Она смахнула ее концом шали.

– Поправляйся, сыночек, – сказала она, – выздоравливай да приезжай к нам на отдых. Немец хотя и ограбил нас, но мы еще живем ничего – угостить есть чем. До войны колхоз наш миллионером был. Вот тут мы тебе гостинцев привезли.

Тетя Паша стала выкладывать из узлов и корзин продукты.

– Ешь, сынок, на здоровье. А то здесь, сказывают, не притрагиваешься ты ни к чему. Как же так можно?

– Спасибо, мать, не хочется есть… Я после…

– Да! – произнес председатель. – Мы тогда прямо-таки не знали, что и делать с тобой.

– Расскажите, как вы меня нашли? – попросил летчик.

– Зачем же искать-то? Ты сам прилетел, – сказала тетя Паша. – В тот день я со своей бригадой в поле прошлогоднюю кукурузу резала. На корм скотине. Режем, вдруг слышу – гудит. Ближе, ближе, потом смотрим, самолет летит, да низко, над самыми головами. Перескочил через нас и сразу трах об землю, аж куски полетели, и как начал стрелять, матушки мои!..

– Как стрелять? – удивленно приподнялся на кровати Черенок. – Не может быть!

– Не знаю, сынок, как стрелял, а стрелял. Даже пули свистели… Мы подумали было – фашист, и скорее бежать. А потом видим – все тихо, никто не вылезает и вернулись. Смотрим, сбоку крыло лежит, отломалось, а на нем звезда красная. Бабы, говорю, наш!

– Значит, крыло отвалилось? – задумчиво переспросил летчик.

– Да, все там побилось, сынок. Одна будка стеклянная осталась… Стекло, видать, толстое, крепкое.