Литмир - Электронная Библиотека

Не теряя времени, Черенок вылез из соломы, продул ствол пистолета и побежал. Но бежать днем по открытому полю вблизи линии фронта, да еще в военной форме, было опасно. Черенок стал пробираться осторожней. Очень хотелось пить. Когда опустились сумерки, он пошел, обшаривая каждую встречную ямку в поисках замерзшей лужи. Наконец перед рассветом под крутым обрывом смутно забелел лед. Это был Миус!

Забыв об осторожности, Черенок бросился к реке и стал долбить лед рукояткой пистолета.

Холод сводил челюсти, от льда ныли зубы. Но он глотал кусочек за кусочком и никак не мог утолить жажду.

Долго сидел в камышах у берега. На той стороне реки виднелся хутор. Судя по тишине, немцев в нем не было. Черенок решил зайти туда, добыть еды, погреться и разузнать у жителей, где проходит передовая, – ночью он слышал канонаду.

Когда немного рассвело, он выбрался из камыша, вошел в хутор и постучал в дверь крайнего дома. Открыл старик. Неприязненно оглядел Черенка с ног до головы и неохотно пропустил в дверь.

– Шляется вас тут всяких паразитов… – проворчал он, – нет чтоб воевать, как честные люди… Грейся, да не засиживайся…

В хате было жарко, тесно. Почти половину ее занимала огромная печь. У стола стояла старуха и разливала по мискам овсяной кисель. У Черенка засосало под ложечкой. Почти двое суток во рту ничего не было.

– Послушай, папаша, – обратился он к старику, – нельзя ли у тебя чего-нибудь покушать. Я заплачу.

– Нету, – хмуро ответил хозяин. – Ничего у нас нету. Сами сидим без хлеба. Утром только пятеро таких вот, как ты, ушли. Целую ночь просидели. Грейся да уходи с богом куда знаешь.

«Ну и вредный же дед», – подумал Черенок, вздыхая и отворачиваясь от вкусно пахнущих мисок.

«Сказать ему, что я советский летчик, а не какой-то?.. – заколебался он. – Нет. Не скажу. Черт знает, чем он дышит, этот старик?» Черенок присел против горящей печи. Тепло и усталость разморили его. Глаза начали слипаться, он и не заметил, как заснул. Очнулся от голоса старика:

– Эй, вставай! Разоспался… Иди вон встречай своих благодетелей.

Черенок вскочил. Старик ткнул пальцем в окно: по дороге в хутор въезжали немецкие машины.

«Благодетели…» – скривился Черенок, ныряя в дверь, и повернул в степь.

Километрах в двух от хутора, в ложбине, стоял одинокий сарай без дверей. Черенок подошел, заглянул внутрь – пусто. Вместо потолка заложены прутья акации, а сверху под самую крышу навалена солома. Он вскарабкался наверх, зарылся в солому, согрелся и уснул. Проснулся под вечер, задыхаясь от дыма. «Пожар, – мелькнула мысль. – Немцы подожгли сарай». Только хотел было спрыгнуть вниз, видит сквозь дым: сидят посреди сарая на земле какие-то люди – человек шесть, грязные, оборванные. В середине горит костер, а над ним на куске ржавой жести жарятся кукурузные зерна. «Что за люди? – подумал Черенок. – Откуда они тут взялись?»

Вдруг снизу раздался голос:

– Кончайте да пошли скорее. Того и гляди, с часу на час красные появятся. Надо подаваться на Бердянск, а то прямо в Матвеев Курган. Повиниться немецкому коменданту. Он, говорят, хороший. Пропуска дает куда хочешь.

«Э-э, – подумал Черенок, – вон что вы за фрукты! Дезертиры. Плачет по вас пуля». В это время в сарай вошел еще один человек, поздоровался. Сидевшие посмотрели на него исподлобья, и один из них подозрительно спросил:

– Здрасте-то здрасте, а вы кто будете?

– Я, – ответил тот, – так себе, прохожий.

– Что-то вы, прохожий, не туда забрели, – сказал дезертир. – От дороги отбились далековато…

– А вы что за люди?

– Мы от германа, браток, прячемся, от Германа-супостата… – ответил елейным голосом тот, кто предлагал уходить на Матвеев Курган.

– В таком случае нам бояться друг друга нечего, – обрадовался незнакомец. – Я лейтенант Красной Армии, командир танкового взвода.

Дезертиры переглянулись, замолчали. Лейтенант присел на корточки у костра и протянул к огню руки. Трое из сидевших поднялись, отошли к двери, о чем-то пошептались и, подкравшись сзади, разом бросились на него.

Через минуту лейтенант лежал связанный по рукам и ногам, а дезертир с елейным голосом, поправляя на себе растрепанную одежду, самодовольно сказал одному из нападавших:

– А ты, дурочка, боялся… Вот так с ними надо… Подождем, пока стемнеет, а там прямо без пересадки в Матвеев Курган. За такого командира пропуска дадут хоть до самого Берлина.

– Псы! Предатели! – рычал лейтенант.

– Лежи, лежи смирно, товарищ командир… – сказал дезертир. – Лежи, не расстраивай себя. Тебе теперь ни бог, ни черт не помогут, сладкий ты мой.

Черенок не выдержал Выхватив из кармана пистолет, он прыгнул вниз.

– Руки вверх! – крикнул он. – Не шевелиться! Дезертиры ошалело подняли руки, застыли на месте.

Только тот, с елейным голосом, кинулся к двери, но не успел. Черенок выстрелил, и он растянулся у порога.

– Ложись, кому жизнь дорога! – приказал Черенок сурово и, держа перед собой пистолет наготове, стал развязывать лейтенанта.

Тот вскочил на ноги.

– Дай-ка, друг, пистолет, – дернул он за руку Черенка, – я их всех перестреляю.

Но Черенок покачал отрицательно головой.

– Нельзя. Пойдем. На шум немцы сбегутся. Пригрозив дезертирам, чтобы не шевелились, пока не досчитают до тысячи, Черенок вместе с освобожденным лейтенантом вышел из сарая. Смеркалось. Они быстро пошли на восток. В неглубокой балке остановились. Спутник Черенка снял свой зипун, расстелил на земле, порылся в подкладке и вынул свернутую в трубку бумажку.

– Смотри, друг, не сомневайся, – протянул он ее Черенку.

Черенок расправил твердые корочки удостоверения личности и прочел: «Пучков Сергей Антонович». Черенок назвал себя. Крепко пожали друг другу руки.

В эту же ночь на рассвете они с трудом перешли линию фронта…

* * *

Утро весело постучалось в окна большого тылового госпиталя, разбудив раньше обычного его обитателей. Раненые распахивали окна, и медовый аромат перезревшего инжира заглушал даже прочно устоявшийся запах хлороформа и камфары. Начиналась обыденная госпитальная жизнь. Младший лейтенант Леонид Оленин, покончив с завтраком, вошел в свою палату.

– Ну, друзья, – весело крикнул он, открывая дверь, – выруливаю на старт… Меня выписывают.

– Уже? – сразу повернулись к нему все в палате.

– Да. На фронт. В истребительный полк, – с самодовольным видом ответил Оленин.

– Что ты?! А как же с кровяным давлением? Ординатор же говорил, что летать тебе больше не придется.

– Подумаешь, повышенное давление! – небрежно бросил Оленин. – Давление понизится. Пройдет. У нашего брата летчика здоровье железное. Вот вам, пожалуйста: пришел я сюда позже всех вас, а выписываюсь раньше.

Распрощавшись с товарищами, Оленин вышел из палаты. Через час он с вещевым мешком в руке, опираясь на палку, осторожно шел по улице. Из-под синей с голубым кантом пилотки выбивались короткие пряди белокурого чуба.

Обходя встречных, Оленин окидывал их рассеянным взглядом человека, сосредоточенно обдумывающего что-то весьма важное. А подумать ему было о чем. Дела его были далеко не так блестящи, как он их представил своим товарищам. Врачебная комиссия признала Оленина непригодным к летной службе. И это в тот момент, когда он только что по-настоящему начал постигать «змеиную мудрость войны»…

Молодой летчик понимал, что во всем происшедшем был виноват он сам. Немецкий истребитель сбил его потому, что он, Оленин, вел себя в бою, как самонадеянный глупый мальчишка, допустил ряд непростительных ошибок. Первая ошибка заключалась в том, что, бросив свое звено и погнавшись за «юнкерсом», он нарушил священное правило советских летчиков – «взаимное чувство крыла». Вогнав фашиста в землю, он не возвратился тут же к своим товарищам, а стал брыкаться и кувыркаться в воздухе, как теленок на лужайке. Вообразил себя неуязвимым. Это была вторая ошибка. За двумя первыми последовала третья. Выбросившись с парашютом, он тут же открыл его, словно приглашал гитлеровцев: «Бейте меня… Лучшей мишени вам все равно не найти…».

2
{"b":"1932","o":1}