Пленных под Алесией было захвачено так много, что Цезарь от своих щедрот подарил каждому солдату по рабу. Все были довольны. И седьмая книга «Записок о галльской войне» заканчивается такими словами: «На основании донесения Цезаря об этой победе в Риме назначается двадцатидневное молебствие». На пять дней дольше, чем предыдущее.

Собственно говоря, эти записки, как полагают историки, и были написаны после этой победы, когда он зимовал в городе Бибракте. Следующая книга, восьмая, повествующая о дальнейшем «замирении» Галлии, уже написана не им самим, а его легатом Гирцием, и мы лишь вкратце остановимся на событиях в Галлии в пятьдесят первом и пятидесятом годах, ориентируясь уже на Гирция. Его стиль, конечно, не идет ни в какое сравнение с Цезаревым, и автор восьмой книги о войнах в Галлии уже в первых строках признает «красоту и обработанность» сочинений своего патрона и просит читателя даже и не сравнивать в этом смысле себя с писателем Цезарем. Что касается «обработанности», то едва ли наш герой занимался редактурой. Она ему была не нужна. Прежде чем что-либо занести на бумагу, точнее на вощеные дощечки, он точно формулировал это в голове, и это чувствуется в каждой строке его сочинений.

После такого поражения галлам, казалось бы, следовало смириться, принять условия победителя и стать еще одной дойной коровой, то бишь провинцией, римского народа. Но галлы, в отличие от привычных к рабству и подчиненному положению восточных народов, которые в результате завоевательных войн лишь меняли господина, отличались непокоряемым свободолюбием и ни под каким видом не хотели быть рабами.

Убедившись, что, сколько бы они ни собирали людей для войны, а под Алесией их было двести пятьдесят тысяч, римляне все равно их победят силой оружия и стратегии, они решили поднимать восстания одновременно в разных местах, надеясь, что врагу будет не разорваться, именно это может стать путем к свободе.

Вот об этих локальных сражениях, в той или иной мере значимых, и рассказывает Гирций. Наиболее ярким эпизодом, пожалуй, последним в галльских войнах, можно считать осаду Уксеелодуна. Племя кадурков, оборонявшее этот город, могло выдержать долгую осаду – у них было достаточно хлеба и оружия. Но Цезарь очень торопился, срок его полномочий в Галлии уже истекал и, зная о происках Помпея, не желавшего себе никаких соперников, он стремился как можно скорее закончить «замирение» и ехать в Рим.

Полководец был очень раздосадован таким оборотом дела. Крепость взять было никак нельзя, а долгую блокаду он себе позволить не мог. Был придуман хитроумный план: крытую галерею подогнали под стены крепости, где был источник, снабжавший водой осажденных, скрытно провели подземные работы и «обесточили» водоносную жилу. Осажденные сдались не столько от жажды, сколько из убеждения, что источник внезапно иссяк не иначе как по воле богов.

Цезарь, как свидетельствуют древние авторы, был склонен к милосердию. Хотя автору не совсем понятно, что же древние считали милосердием, если миллион убитых галлов во время девятилетней войны не служит свидетельством жестокости?

Во всяком случае, Цезарь побежденных обычно продавал в рабство, иных миловал и, взяв заложников, отправлял на прежнее место жительства и лишь вожаков казнил; но в этом случае с кадурками он, вопреки обыкновению, по мнению древних, проявил жестокость: приказал всем защитникам Уксеелодуна отрубить правую руку. Представь себе, читатель, эту картину.

Впрочем, уходя из Галлии, ему не хотелось тут новых волнений, поэтому он прибег к тактике задаривания насаженных им царьков, надеясь на хотя бы временную преданность.

Отправляясь в Рим, он оставил вместо себя главным тут Тита Лабиена, что, как покажет уже ближайшее будущее, оказалось ошибкой: Лабиен переметнется на сторону Помпея, когда вспыхнет гражданская война.

Цицерон писал, что «она гражданская в том смысле, что родилась не от разногласий среди граждан, а от дерзости одного падшего гражданина». Имеется в виду, конечно, Цезарь. Но объективности ради, если исходить из анализа источников, надо сделать вывод, что Помпей встал первым на тропу войны, демонстративно не выполняя тех обязательств, которые были приняты в Луке.

Событийную канву, предшествовавшую переходу Цезаря через Рубикон, мы уже очертили в четвертой главе. После взятия Аримина в начале сорок девятого года войска «падшего гражданина» стремительно двигаются к Брундизию, где находится Помпей со своим войском. Гражданская война развязана, хотя итальянские города сдаются Цезарю без боя. В Риме паника, все бегут в Капую, полагая, что на столицу идет новоявленный Сулла. В этой суматошной спешке консул Лентулл не успел вывезти даже государственную казну.

После того как почти вся Италия оказалась в руках Цезаря, Помпей принял решение покинуть Апеннинский полуостров. В Брундизии, где была морская гавань, он спешно собрал флот и удерживал некоторое время город от атак Цезаря. На кораблях были установлены башни, с которых метательными снарядами отражались попытки противника взять город. Все улицы были перерыты рвами и сделаны непроходимыми еще и вбитыми заостренными кольями. Этим выигрывалось время для того, чтобы сделать все необходимые приготовления к бегству.

Когда наконец все было готово к отплытию, брундизийцы, как пишет Цезарь в своих «Записках о гражданской войне», «возмущенные притеснениями со стороны Помпеевых солдат и оскорбительным обращением самого Помпея», дали знать Цезарю сигналами из своих домов, что флот отплывает. Предупредили они и о перерытых и «заминированных» улицах и провели солдат к гавани обходными путями. Однако было уже поздно, удалось захватить лишь пару кораблей противника.

Преследовать неприятеля Цезарь не мог, кораблей не было, поэтому он направился в Рим. Было объявлено заседание сената, куда явились те, кто не успел либо не пожелал бежать вместе с Помпеем.

В своей речи к сенаторам Цезарь подчеркивал, что не хотел для себя никаких исключительных полномочий, а лишь в соответствии с законами и договоренностями с тем же Помпеем планировал добиваться консульства, а не диктатуры, которая де-факто была предоставлена сенатом Помпею. Он напомнил и об оскорблении и изгнании из Рима народных трибунов, а также и о том, что постоянно предлагал мирные переговоры.

Исходя из сложившейся ситуации, он предлагал сенату совместное правление, «но если они из страха будут уклоняться от этого, то он не станет им надоедать и самолично будет управлять государством». Вот так. Без обиняков.

И все же он предложил послать к Помпею переговорщиков, чтобы миром договориться о разделении власти, но никто не хотел ехать, потому что Помпей заявил перед отъездом, что того, кто останется в столице вместе с Цезарем, он будет считать своим врагом. Словом – «кто не с нами, тот против нас».

Убедившись, что сенаторы боятся Великого больше, чем его, он решил не терять даром времени и ехать в Испанию, где были сосредоточены основные воинские контингенты противника. Необходимо было обеспечить тылы, прежде чем преследовать Помпея, находившегося уже в Греции.

Решил он прихватить и государственную казну, хранившуюся в подземельях храма Сатурна, но ему в этом хотел помешать народный трибун Метелл, резонно аппелировавший к законам и пониманию того, что деньги государства собирались не для того, чтобы тратить их на междоусобную войну.

Цезарь на это сказал, по Плутарху, что «оружие и законы не уживаются друг с другом», и послал за людьми, чтобы взломать двери. Когда Метелл вновь попытался противодействовать, Цезарь посоветовал народному трибуну подорожить своей жизнью. «Знай, мальчишка, – сказал он, – что мне гораздо труднее сказать это, чем сделать».

Это изречение позже частенько будет повторять Нерон.

Итак, Цезарь присвоил пятнадцать тысяч слитков золота, тридцать тысяч слитков серебра и тридцать миллионов сестерциев звонкой монетой. Быть может, он считал их своими? Ведь за время Галльской войны он отправлял в казну немалые суммы. Но так или иначе у него теперь были деньги для войны с помпеянцами в Испании, куда он незамедлительно и отбыл.