кедров-челищев константин
6 ч. назад · отредактировано
НАШ СОВРЕМЕННИК ВАСИЛИЙ КЛЮЧЕВСКИЙ
«Известия» № 9, 8 января 1988 г.
Он студентом, когда впервые прозвучали слова манифеста, отменявшего крепостное рабство в России: «Осени себя крестным знамением, русский народ...».
В 1865 году, когда Василий Ключевский закончил историко-филологический факультет, слова манифеста были уже историей и звучали отнюдь не так оптимистично, как ранее. Почему? Ведь так долго ждали этой свободы, может быть, слишком долго... Будущий историк, как и все поколение молодежи шестидесятых годов прошлого века, стал свидетелем потрясающей исторической драмы. Многие крепостные, получив юридическую свободу, просто не смогли ею воспользоваться; так глубоко укоренилось рабство. Может быть, потому все 43 года своей преподавательской деятельности Василий Осипович Ключевский отдал изучению становления свободы в русской исторической жизни.
Но чтобы понять историка, нам надо отрешиться от набора штампов, до сих пор вбиваемых учителями и преподавателями истории. Спросите любого школьника, что такое Боярская дума, и даже троечник лихо отчеканит, что там сидели глупые люди, которые только дрались за свои места, во всем поддакивали царю либо творили смуты. Диссертация В. Ключевского «Боярская дума Древней Руси» дает другую картину. Боярская дума при всех своих несовершенствах все же была противовесом единовластию и (не пугайтесь!) проявлением относительно независимой политической мысли.
А Земские соборы? Тут не только школьников, но и студентов бесполезно спрашивать. Может быть, лишь самый лихой эрудит вспомнит, что Земский собор избрал на трон Михаила Романова, — и все. В. Ключевский рассказывал студентам о Земских соборах, как о зачатках выборности и гласности для многих сословий Древней Руси.
Необычно звучала ранняя магистерская (по теперешним временам — кандидатская) диссертация историка; «Древнерусские жития святых как исторический источник». Около пяти тысяч житий было исследовано и просмотрено В. Ключевским, но как же расточительно относимся мы к своему духовному богатству — ведь до сих пор эти исследования для читателя недоступны. Что искал он в житиях? Все то же проявление свободной мысли в условиях несвободы.
Слушая курс истории Ключевского, его студенты почти физически ощущали те узловые
моменты русской истории, когда политические свободы могли стать реальностью, но были упущены. Появлялись такие возможности и при созыве первого Земского собора, и при вступлении на трон Бориса Годунова, и в эпоху Петра Великого... Почему же не сбылись эти чаяния ни тогда, ни в 60-х годах XIX века?
Ключевский не дает ответа на эти «проклятые» вопросы, и мы, уставшие от скороспелых ответов на все случаи жизни, лучше призадумаемся над самой проблемой.
Историки, привыкшие все открывать экономическими отмычками, вряд ли объяснят, на основании каких экономических законов Иван Грозный сжег и вырезал весь Великий Новгород. Вряд ли было экономически «целесообразно» погубить людей, разорить и выжечь дотла целые города и деревни. Ключевский все это видел сквозь дымку времен и описал, как было. Он учитывал и климат, и экономику, и множество других факторов.
Все ли понимали Ключевского? Его судьба внешне вполне благополучна — вовремя приходили степени и звания, он с успехом занимался преподавательской деятельностью, но за кажущимся благополучием видится стена одиночества и отчуждения. Достойного общественного резонанса труды Ключевского все-таки не получили.
Его основательность, объективность были как бы не «в духе времени». Он не бросал лозунгов, не искал популярности. Репутация уравновешенного и неподкупного ученого, которому верят, однажды стала предметом темной политической интриги. Царь обратился к историку с просьбой усмирить студентов словом. Впервые в жизни В. Ключевский взошел на кафедру не ради свободы и тогда же — первый и последний раз в жизни — был освистан. Молодость чутко и ясно отреагировала на фальшь. Впрочем, говоря словами Ключевского, в жизни ученого «главные биографические факты — книги, важнейшие события — мысли». О них и следует вести речь.
Курс русской истории В. Ключевского давно стал библиографической редкостью. С конца
пятидесятых и до наших дней поколения молодежи выросли без истории Ключевского, и это, несомненно, принесло свои горькие плоды.
В истории и в культуре не бывает ничейной земли. Всякое изъятие духовных ценностей,
всякая пустота мигом заполняется пустотой духовной. Что такое духовный вакуум сегодня, мы хорошо знаем. Это полная невозможность сдвинуться с мертвой точки, когда малейшее движение грозит обвалом или же сползанием вспять.
Трудно представить себе читателю Карамзина или Ключевского в роли исторического поклонника пресловутой «Памяти» или чего-нибудь в этом роде. Русская историческая мысль никогда не страдала комплексом национального превосходства. Прекрасно сказал об этом сам Ключевский: «Национальная гордость — культурный стимул, без которого может обойтись человеческая культура. Национальное самомнение, как и национальное самоуничижение,— это только суррогаты народного самосознания. Надобно добиваться настоящего блага, истинного самосознания без участия столь сомнительных побуждений».
«Сомнительные побуждения», к сожалению, сегодня явно вырвались из котла невежества. Ловкие дельцы и невежды ловко спекулируют на дефиците исторических знаний, на естественном желании многих людей пробиться к своей истории. Ведь не можем же мы утверждать, что в любой библиотеке запросто можно прочесть курс истории того же Ключевского. И в экономике, и в духовной жизни дефицит, как правило, порождают спекуляции. Три великих историка — Карамзин, Соловьев и Ключевский — обладали каким-то удивительным духовным и нравственным здоровьем. Они — лучшее противоядие от националистического и нигилистического дурмана. Взять хотя бы слова Ключевского о Пушкине: «Поэзия Пушкина — русский народный отзвук общечеловеческой работы... Она впервые показала нам, как русский дух, развернувшись во всю ширь и поднявшись полным взмахом, попытался овладеть всем поэтическим содержанием мировой жизни, и восточным, и западным, и античным, и библейским, и славянским, и русским».
Ключевского не упрекнешь в отсутствии патриотизма, но он не жалеет критических слов, когда пристально, как опытный врач, изучает характер великоросса. «Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в нем природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось. ...Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед... Это умение и есть то, что мы называем задним умом».
Как же далеко это от духа самовосхваления, который, увы, не чужд многим, к счастью, устаревшим страницам наших учебников истории, особенно когда речь заходит о временах близких. Печально сознавать, что наш критический пафос чаще всего крепок все тем же «задним умом», и слова Ключевского отнюдь не устарели сегодня. Но лучше быть крепким «задним умом», чем вообще не оглядываться назад, в чем опять же справедливо упрекал нашу историю еще Чаадаев. Такое потрясение, как правление Ивана Грозного, казалось бы, должно было многому научить и от многого предостеречь, но этого не случилось. Семена зла, посеянные в одном столетии, могут, оказывается, прорастать даже несколько столетий спустя.
