Чернобровый и черноусый, румяный и смуглый мужчина в черном полукафтане, на который был натянут ярко-красный супервест[7], а поверх всего накинута черная мантия, – сам бальи[8] Юлий Литта, исполнитель обряда, возвышавшийся над коленопреклоненным худощавым Талызиным, словно гора, показал ему меч со словами:
– Меч сей дается тебе для защиты бедных, вдов и сирот и для поражения врагов святой церкви.
Посвящаемый получил три удара по правому плечу обнаженным мечом плашмя. Удары были довольно чувствительные, но молодой человек вытерпел их не дрогнув, только вскинул на Литту свои карие глаза и обменялся с ним коротким взглядом. Оба они знали, что приниматель пропустил в установленной формуле одно слово. Оно всегда пропускалось при посвящении в рыцари русских неофитов. Только одно слово – но из-за того, что оно было опущено, обряд выглядел более безобидным, более внешним, он словно бы утрачивал свой особый смысл. Однако можно было утешаться тем, что, хоть это слово и не было произнесено вслух, оно прозвучало в сердцах и принимателя, и Талызина. Особенно Талызина!
Менее суровым голосом, тая улыбку в глубине своих очень красивых черных очей, Литта произнес:
– Такие удары наносят бесчестье дворянину, однако это будет последним твоим бесчестьем. Талызин поднялся с колен, принял у бальи меч и трижды потряс им. Надо полагать, это движение вселяло страх и трепет в ряды противников святой церкви и Мальтийского ордена.
Литта вручил неофиту золотые шпоры:
– Шпоры сии служат для возбуждения горячности в конях и постоянно должны напоминать тебе о той горячности, с какой ты должен теперь исполнять даваемые тобой обещания. Золотые шпоры, которые ты наденешь на свои сапоги, могут быть и в пыли, и в грязи, но означает сие, что ты должен презирать сокровища, не быть корыстным и любостяжательным.
«Умение сидеть на двух стульях может ли быть отнесено к корысти?» – подумал мельком Талызин и тотчас отогнал эту совершенно неуместную в данный момент, можно сказать, кощунственную мысль.
– Подтверждаю свое твердое намерение вступить в знаменитый орден Святого Иоанна Иерусалимского, – так же веско и серьезно, как говорил прежде, произнес он.
– Хочешь ли ты повиноваться тому, кто будет поставлен над тобой начальником от имени великого магистра? – вопросил Литта.
– Обещаю лишить себя всякой свободы.
– Не сочетался ли ты браком с какой-нибудь женщиной?
– Нет, о высокочтимый!
– Не состоишь ли ты порукою по какому-нибудь долгу и сам не имеешь ли долгов?
– Нет, о высокочтимый!
Литта подал новициату раскрытый «Служебник». Талызин произнес установленную формулу:
– Клянусь до конца своей жизни оказывать беспрекословное послушание начальнику, который будет дан мне от ордена или от великого магистра, жить без всякой собственности и блюсти целомудрие.
Показывая свое беспрекословное послушание, неофит по приказу Литты пронес «Служебник» мимо собравшихся, показывая каждому, и вернул принимателю. Теперь настало время чтения молитв. Талызин облизнул губы, набираясь терпения, и начал читать. Сто пятьдесят раз прозвучало «Отче наш» и столько же раз «Канон богородицы» – разумеется, по-латыни.
Солнце припекало. Время шло. Толпа зрителей, собравшихся посмотреть обряд посвящения, переминалась с ноги на ногу, считая минуты и в душе проклиная все на свете, а более всего – невысокого, очень некрасивого человека в красном супервесте с нашитым на груди мальтийским крестом, поверх которого были надеты блестящие латы. Голова его была покрыта тяжелым шлемом, открывающим лицо. Истово смотрел он на бальи Литту и посвящаемого и, похоже, единственный испытывал настоящий восторг от затянувшейся церемонии.
Он был в ритуальной одежде мальтийского рыцаря. Носить ее имели право только те «братья», которые «при их набожности и других добродетелях» внесли в орденскую казну единовременно четыре тысячи скудо[9] золотом. Почти всем присутствующим была по карману эта сумма. Другое дело, что человек в латах желал быть в своем роде единственным. Ратуя за всеобщее равенство (прежде всего в одежде), великий князь Павел Петрович (а это был он) все же приказал остальным «братьям» явиться в обычных одеждах госпитальеров – черных суконных мантиях с очень узкими рукавами (это означало отсутствие свободы у посвященного). Головы были покрыты черными монашескими клобуками. На левом плече мантии был нашит крест из белой ткани: восемь концов его означали восемь блаженств, которые ждут в загробном мире душу праведника.
Строго говоря, в последнее время «братья» предпочитали модные одеяния из бархата и шелка. Стальные шлемы и черные клобуки отошли в область преданий, как и тяжелые ремни, которые некогда поддерживали неуклюжую рыцарскую броню. Однако Павел Петрович обожал внешние обрядные проявления, а оттого даже и женщины – среди членов ордена в России их было немало, прежде всего великая княгиня Мария Федоровна и признанная фаворитка Павла Екатерина Нелидова, – явились нынче в строгих черных рясах с белым мальтийским крестом на груди и левом плече, в суконных мантиях и остроконечных черных клобуках. Покрывала тоже были черные.
Право слово, на этих людей стоило посмотреть стороннему наблюдателю! Для них для всех это была такая же придворная обязанность, как выезды верхом, присутствие на приемах или на парадах гатчинской гвардии, на балах. Причуда Павла была всего лишь его причудой, раздражавшей самых близких ему людей и самых искренних друзей. Однако... чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Давно уже было подмечено, что обряды ордена, сам вид мальтийского креста производили на Павла умиротворяющее впечатление. Безразлично, где сии обряды проводились, был ли крест вырезан из белой ткани, был ли он золотой эмалированный, носимый на шее или в петлицах, или простой медный «донат», который жаловался от имени великого князя низшим военным чинам за двадцатилетнюю «беспорочную службу», – беспокойная, суетливая, язвительная натура великого князя смягчалась. А это дорогого стоило в глазах его приближенных. Именно поэтому они с видимым удовольствием играли в его игрушки и все как один прошли в свое время ту же длинную, утомительную процедуру, которую переносил сейчас капитан-поручик Талызин. Наконец чтение молитв было закончено. Вздремнувшие взбодрились, зевавшие проглотили последний зевок и придали своим лицам выражение того же восторга, которым неустанно светилось лицо великого князя.
Литта показал на край поляны, где были разложены некие предметы:
– Воззри на сие вервие, бич, копье, гвоздь, столб и крест. Вспомни, какое значение имели предметы сии при страданиях господа нашего Иисуса Христа. Как можно чаще думай об этом.
Затем бальи набросил Талызину веревку на шею:
– Это ярмо неволи, которое ты должен носить с полной покорностью.
Собравшиеся повеселели. Дело близилось к концу! Раздались рыцарские псалмы, под звуки которых вновь вступившего облачили в новенький супервест, а потом каждый рыцарь троекратно поцеловал в губы своего собрата. Особенно старались великий князь, бальи Литта, Куракин. Даже дамы вели себя гораздо сдержанней. Знаток всеобщей истории, Талызин вспомнил, что поцелуи, принятые между лицами одного пола, были некогда отдельно инкриминированы ордену рыцарей Храма, тамплиерам, французским королем Филиппом Красивым. Это весьма отягчило положение тамплиеров на суде, ибо разврата ни в какой форме, тем паче в противоестественной, строгий Филипп не терпел.
Впрочем, в обрядах всех орденов есть свои странности. Талызин вспомнил: вот он преклоняет колени перед алтарем. Глаза его завязаны, рубашка распахнута, штанина на левой ноге до колена засучена, правый сапог снят. Он берет левой рукой циркуль и приставляет его к обнаженной груди: как раз там, где бьется сердце. Преподобный мастер осторожно касается циркуля молотком, и Талызин ощущает болезненный укол:
