На скамейке у подъезда повизгивали подростки. Анархисты. У одного из них, белобрысого, с шальным взглядом, доктор стрельнул сигарету. Голубев вообще не курил, но, укусив темный мундштук зубами, чуток успокоился. Нервы и челюсти связаны. Он вырулил «Опель» на дорогу и погнал его в сторону старой гостиницы «Золотой Рог».

Без проблем взял маленькую комнату с умывальной раковиной, туалетом, столом, двумя стульями и тамбуром. В тамбурном, сумрачном пространстве, как надзиратель, вцепился в пол одежный шкаф. Голубеву почудилось, что шкаф этот бухнул басом: «А ну-ка, нагнись, выдвинь». Заискивающе улыбаясь шкафу, шкафу же Иван Дмитриевич выдвинул нижний ящик. В уме он отметил: похож, разительно похож на его шифоньер. Другим, мрачным сознанием, он угадал, что там будет. Да, там валялась потертая картонка с «Едоками». Ван Гог. Вторая серия!

Оставаться одному было нельзя. Он снес ключ дежурной по этажу и решил поехать домой к доктору Арбузову. Надо с кем-то говорить, спорить, отвлекаться. Это чертовщина, кто-то специально подкидывает. Кто? Элеонора? Наташа? Фээсбэ? Внутренний тайный комитет их заведения? Тот, кто ставит опыты?..

У красного глаза светофора на Северной спину Ивана Дмитриевича пробрал мерзкий озноб. Он знал, почему события потекли так стремительно. С тех самых двух неразглаженных складок на рубашке. Потом порывисто – гибкие поливочные трубки Элеоноры Васильевны Лазаревой, шахматный турнир сумасшедших. Было ли все это? Письмо от Тео Ван Гога с названием «Шанкр», Ван Гог с трубкой, Елкин с планшетом? Приснилось? Да, сон! Объятия Морфея! Оля, ее тонкое, гибкое тело?.. Уж этого точно не было. Червяки на руках, ссора с Натальей, телевизор – на лбу, голоса – на потолке. Было. Было!!!

Было-ооо!!! «Ай-яй-яй! Прелюбодеи!» – Пухлый указательный палец заведующей седьмым отделением. Бред, это бред! Петр Палыч уходит опять в шифровальное? «Едоки картофеля» в старой гостинице стиля «вампир». Оторопь от едоков?

Сзади сигналили.

Надо было включаться в движение. Вперед – к Арбузову-Огурцову. Там спасусь.

Он тряхнул головой: «Нет, такого просто быть не может. Больные никогда не замечают своей напасти, своей хвори. Все считают себя кристально здоровыми! Нечего бояться. Вот жена Арбузова подаст на стол чанахи. Острое, пахучее кавказское блюдо и угонит страх».

Голубев включил радио. Певица от всех житейских напастей рекомендовала использовать зонтик.

Чисто китайское, императорское средство.

После бздники баритон многозначительно заявил: «Хор крестьян из оперы Сметаны[24] «Проданная невеста».

Крестьяне в радио грянули: «Как же нам не веселиться, коль здоровье нам дано!»

Вот именно.

Супруги Арбузовы набросились на Ивана Дмитриевича, как на долгожданного, дорогого гостя. И с такой обидой, словно визит Голубева был заранее запланирован, к нему долго готовились, а Иван Дмитриевич все не звонил и не звонил в дверь. Дело могло обернуться международным скандалом.

– Наконец-то! – всплеснула глазами Софья Андреевна, крупная холеная дама в атласном халате. – Чанахи остывает, салаты все еще не заправлены. А соус! Миленький Иван Димитриевич (она всегда его величали Димитриевичем). Пальчики оближешь – соус. Из молодых побегов бамбука!

Петр Арефьевич, в параде, в брюках, белой рубахе, старорежимной, чесучовой жилетке переваливался с пяток на носки и поддакивал супруге:

– И зачем звонить, коллега, прямиком – к нам. Вы знаете – наши двери всегда для вас распахнуты.

Что-то надо было у Арбузова спросить. Да, вот что:

– Петр Арефьевич, сознайтесь, вы курите? Курите трубку?

Смешок: «Что вы, милейший коллега, мы ведь бок о бок. В рот не беру. Это, право, удивляет и показывает на вашу рассеянность».

– Признайтесь, курите?

– Семь лет бок о бок. Ну конечно же нет, не курю. Категорично. Это ведь, милейший, и не подходит к нашему, так-зать, врачебному рангу!

«Курит! И трубку. Он рассыпал, – решил Голубев. – Все темнят».

Не так-то просты Арбузовы. Вечно уступчивый, ноющий на работе Петр Арефьевич здесь был выше и гораздо увереннее.

– Это мой корабль! – как бы прочитал его мысли хозяин. – А Софья на нем штурманом. Куда поведет, туда и я.

Софья Андреевна хихикнула с молодым, неожиданным кокетством. Своим видом она чрезвычайно подходила по тональности к темной, тяжелой мебели, бордовым шторам, металлическому, дорогому блеску на шкафах, к хрусталю и фарфору. Подходила по контрасту – она была жизнерадостна. У вещей было гробовое величие.

В слове «чанахи» Голубев вдруг ощутил опасность. Как же он запамятовал?! Третьим слоем в этих самых чанахах были картофельные кружочки.

Пока не поздно надо сматывать удочки. Но Арбузова Софья Андреевна, будто знала о ненавистной картошке, тряхнула головой:

– Но чанахи ныне будут без картофеля.

Голубев опустился на высокий, крепкий стул.

Он опять взглядом обвел стены в угрюмых усатых и бородатых портретах.

– А! Это все Арбузовы, Гарбузовы и Арбузята! – довольно произнес Петр Арефьевич. – Абсенту, извиняюсь, нет. Вот-т-ттт, русский напиток, водка.

Они выпили. Закусили и бамбуковым салатом, и пряными, густо пахнущими перцем, баклажанами и чесноком чанахами. Тепло потекло по жилам. И вроде ничего не происходило. Славно в квартире, славно в мире.

Все то, что рассказывали Софья Андреевна и Петр Арефьевич, было чрезвычайно интересно и, главное, приятно. Никто не касался работы, их заведения. Говорили о деревне. Петр Арефьевич – о теплом дождике, когда он пройдет по нагретым доскам, сполоснет окна да взобьет пыль – прелесть, прелесть! Не надышишься. «А еще и трава омоется». Софья Андреевна вспоминала «мамкину корову» Майку. Назвали так, потому что родилась в мае. «Корова эта одну мамку признавала, никому не давала доиться». А еще Петр Андреевич рассказал, как зимой они шилом протыкали «кошки», такие белые пятна на льду. Из них прыскал метан. Газ этот пацаны поджигали. Он вспыхивал голубыми, отнюдь не кошачьими глазками.

В заведении Петр Арефьевич Арбузов был абсолютно другой.

Иван Дмитриевич решил после этих рассказов и, удивительно, обрадовался тому: «Вот идеальная семья, счастливцы!» Действительно, супруги Арбузовы, а Петр Арефьевич предпенсионного возраста, переглядывались, как два влюбленных человека. И не водка тому была виной. Знают секрет.

Да, вот где истина! Он позавидовал Арбузовым. У них тоже с Наташей могло быть, да сломалась конструкция.

Доктор пошевелил плечами. Ему было тесно в пиджаке.

– Ой, – всплеснула ладошками Софья Андреевна, – забыла вас раздеть. И надо бы вам того… даму.

Она испытующе поглядела на Ивана Дмитриевича.

Вот те раз!

По всей видимости, дама была уже приготовлена, красовалась в прихожей, сверкала крупными, сливового цвета глазами.

«Кутить так кутить», – решил взбудораженный Голубев и поцеловал ухоженную, излишне душистую руку.

– Рекомендую, Галаниха! – как каблуками, двинул задниками тапочек Петр Арефьевич. – Искусствовед!

– Вульгарес искусствоведус! Искусствовед обыкновенный, – прищурила сливы дама.

Ирония украшает.

Все началось по новой: бамбук, водка, чанахи.

У Галанихи все ее существо, вся плоть, оказалось круглым и крепким. Ударила музыка. Они танцевали. Круглое и крепкое заволакивало. Иван Дмитриевич подумал, что она – зверь и что звери – лучше людей.

Опять новая музыка. Опять зверский, тесный уют.

Галаниха уткнулась в его плечо и спросила о Ван Гоге.

Голубев от неожиданности отстранил круглую, тугую плоть. Плоть шевелила губами:

– Это мне Петр Арефьевич рассказал о том, что вы увлекаетесь. У меня в дому (так и сказала «в дому») есть двухтомник переписки Тео и Винсента. Хотите почитать?.. Конечно, сходим! Посидим и сходим. Я на одной лестничной клетке с Арбузовыми живу, холостячка… ммм… Закоренелая, принципиальная.

Наверное, эта Галаниха была яростным едоком картофеля, но сейчас почему-то Ивана Дмитриевича это не пугало. Он прижимал её тепло к своему. Группы и резус соответствовали.