…Осипов вывел свое звено на боевой курс. Впереди была переправа, а сзади еще шло три звена. Внезапность давно не существовала. Впереди идущие звенья, прорвавшись через огонь зенитных батарей, уже сбросили бомбы, но переправа жила.

С высоты в тысячу триста метров Осипову были хорошо видны разрывы от сброшенных бомб, мост через реку и большое скопление немецкой техники на западном берегу.

Звено шло на заградительный огонь, но маневрировать уже было нельзя — Червинов начал прицеливание. Сейчас он осуществлял боковую наводку группы на цель. Василий склонился к прицелу и видел в его окуляре на самом переднем обрезе мост, курсовую черту и злосчастный воздушный пузырек уровня прицела, который все время нужно было держать в контрольном кружке. Если пузырек находится в кругу, то прицел стоит вертикально. Значит, путевая скорость и угол сноса самолета ветром, относ бомбы по скорости и время падения бомбы с этой высоты проектируются на земле правильно. В этом случае есть шансы с правильным углом прицеливания попасть бомбами в эту спичку, которая называется мостом.

Сейчас он не видел ни разрывов зенитных снарядов, ни воздуха. Летчик мог ругаться, торопить со сбросом бомб, их могли атаковать истребители, но все это для него не существовало. Довороты на цель были закончены. Самолеты замерли на линии боевого курса. Сейчас без команды штурмана Осипов не имел права не только развернуть, но даже качнуть самолет. Ради этих долгих последних секунд перед сбросом бомб было уже сделано все, ради них нужно было терпеть. Осипов вел звено в огне и думал: «Штурману сейчас легче. Он в прицеле не видит всего этого беснования огня. Если за секунд пять-десять никого не собьют, значит, еще поживем».

В это время Червинов открыл бомболюки, а секунды через три самолет вздрогнул и сам пошел вверх. Ушли бомбы. Люки закрылись, а фотоаппарат стал снимать цель и место падения бомб.

Но самолет натолкнулся на что-то, его дернуло в сторону, а уже потом Матвей воспринял звук разрыва снаряда и тяжелый запах сгоревшей взрывчатки. Мотор сбавил обороты и начал работать с перебоями, выбрасывая хлопки дыма. Червинов радостно доложил:

— Командир, переправа наша. Бомбы по центру. Снимок есть. Давай домой.

А потом тише и строже, совсем другим голосом:

— «Мессеры». Четверка. Давай вправо вниз и побыстрей. Черт с ним, с мотором, может, и не остановится.

Заработал задний пулемет, и Осипов увидел вышедшую из атаки вправо вверх пару истребителей. Посмотрел по сторонам — звено целое — и еще больше увеличил снижение.

Атаку второй пары удалось сорвать разворотом звена под атакующих. Стало легче. Рядом земля, теперь атак снизу уже не будет.

Новая атака. Сманеврировать не успел, и по самолету попала очередь.

Задний пулемет тоже выплюнул длинную огненную струю металла.

— Сволочь! Один готов.

Мимо самолета, видимо, уже неуправляемый, проскочил с креном на левое крыло Me-109 и врезался в землю. Три оставшихся продолжали атаки.

А вот и линия фронта.

Но что это? Пошиванов отстал и пошел на посадку. Да, видимо, первая атака была предназначена ему и немцы что-то разбили в самолете. Как он там? Как штурман? Эх, если б радио! Хоть бы узнал.

Мотор совсем плох. Остекления кабины почти не осталось — все было снесено последней очередью.

А вот и самолет Свистунова начал уходить вперед.

Осипов посмотрел на прибор скорости и удивился — скорость была более трехсот километров в час. Значит, можно было идти в строю. А потом понял: нервы. У Свистунова отказали нервы. Он уже собой не управляет. Он сейчас бежит, как заяц от охотника. Трус. Бросил своего командира. А сказать не скажешь. Нет радио. Вновь атака, но теперь уже по одному подбитому самолету. Раздался треск, а Матвей подумал, что его ударили по всему левому боку доской. Увидел: на передний фонарь попало что-то красное. Осипов посмотрел на себя: кровь, обмундирование слева дымилось, а боли почему-то нет. Только левая нога и левая рука стали деревянными, чужими.

Спросил:

— Вася! Ты живой?

— Живой. По ногам попало. Если сейчас упаду с подвесного сиденья, то каюк Будешь ты сзади слепой, тогда добьют.

— Давай держись. Помогай маневрировать.

Левая рука не действует. Пришлось мотору давать полные обороты правой рукой. Только бросил ручку управления — и машина начала крениться. Сектор оборотов впереди, а обороты не увеличились. Что с мотором, понять было уже нельзя. В кабине ни одного целого прибора — все разбито попавшей в кабину очередью. Еще несколько атак немцев прошли для экипажа благополучно. Удалось от огня маневрировать. А потом, совсем неожиданно для Матвея, немцы прекратили огонь. Пристроились к самолету с двух сторон и стали рассматривать самолет и людей в нем.

Василий заговорил. В голосе были боль и радость жизни:

— Командир! Один ушел. Может, и тому от нас попало? А у этих, видать, снаряды кончились. Ждут, когда упадем. Давай терпи, сколько можешь.

Мотор самолета все тарахтел, но не останавливался и не горел. Теперь Осипов уже знал, что он не остановится, пока есть бензин. Перебиты где-то провода от магнето к свечам двух-трех цилиндров.

Так и шли. Если не присмотреться внимательно, то издалека можно было эту группу принять за дружное звено самолетов, спокойно идущее к себе на аэродром.

У Матвея кружилась голова. Немецкие самолеты и земля то казались яркими, то расплывались. Появилась боль. Силы уходили вместе с кровью. Хотелось закрыть глаза и полежать. Но закрывать нельзя — это смерть. Самолет шел в двадцати-тридцати метрах от земли. Надо было терпеть, пока уйдут немцы, ждать, чтобы лишить их торжества победы. Правый истребитель, качнув крылом, пошел вправо вверх. Левый — за ним. Спросил штурмана:

— Ушли?

— Нет. Заходят на атаку. Или хотят попутать, или добить. Давай правый разворот. Хорошо. Выходят из атаки без стрельбы. Ушли.

Осипов решил садиться на вынужденную поближе к населенному пункту и сказал штурману, чтобы тот валился с сиденья на пол кабины. Иначе при посадке о турель голову разобьет. Слышно было, как Василий упал вниз и застонал. Можно было садиться. Впереди пшеничное поле, столбов и дорог не видно. Сейчас шасси и посадочные закрылки самолету не нужны. От них может быть только хуже. Все разбито. Будешь выпускать, а они побиты. Тогда дело будет совсем дрянь. Выключил мотор и пошел на посадку. Первую свою посадку вне аэродрома на фюзеляж. Но последнюю ли?

Когда самолет коснулся земли, ручка управления стала уже не нужна, и, бросив ее, Матвей уперся здоровой рукой в передний борт кабины, чтобы не разбить голову о прицел или приборную доску, если лопнут привязные ремни.

Самолет полз животом по земле. Через кабину летели земля и пшеница. Скрежет, треск. Над местом посадки поднялось пыльное облако. Наконец самолет остановился. Стало тихо:

— Вася, живой?

Но ответа не последовало.

«Неужели чем-нибудь придавило?» — подумал Матвей.

Но в это время «задняя кабина» чихнула, и Василий ответил:

— Живой. Только сразу ответить не мог. Полная кабина и рот земли. Тут не продохнешь. Давай будем выползать, пока ползается.

Штурман и летчик сами сразу выбраться из самолета не смогли. Быстро нарастали боль и слабость. А они сидели и думали, как быть? Тихонько переговаривались, вырабатывая план. Как выбраться штурману? Нижний люк прижат землей, а вверх, через турель, без ног не вылезешь. Летчик с одной здоровой рукой и ногой, конечно, мог приподняться из кабины и через разбитый фонарь вывалиться на крыло, но это тоже был не лучший вариант.

Из населенного пункта бежали люди. Бежать им было с километр. Кое у кого в руках колья — тоже оружие.

Прибежали вначале, как всегда, мальчишки лет десяти-двенадцати, а потом уж и взрослые. Вначале вытащили из кабины летчика. Его было видно, а потом по его командам извлекли из самолета и штурмана. На перевязки ран бинтов в самолетной аптечке не хватило, поэтому заканчивать их пришлось нижними рубашками собравшихся.