— Отец дома?

— Дома, дома, — ответила мать и, поняв свою ошибку, заговорила радостно: — Ждет тебя с самого утра. Он уже знает, что ты вылетел самостоятельно. Вот готовимся в гости. Ты не забыл?

Еще бы! Забыть, что у Иры сегодня день рождения — восемнадцать лет! Разве он мог? Для нее он, пожалуй, и наглаживался, начищался, одеколонился. Ответил как можно равнодушнее, чтобы не выдать своих чувств:

— Нет, разумеется.

С Ирой, дочкой товарища отца, инженера приборостроительного завода, Александр учился в одной школе, на класс старше, но это не мешало им вместе ходить в школу, готовить уроки — жили они по соседству, — читать одни и те же книги. Она ему нравилась всегда, сколько он ее помнил, а что это любовь, он понял лишь в шестом классе. Черноглазая, с толстой смоляной косой, тоненькая и подвижная, как юла, она представлялась ему Бэлой, героиней любимой лермонтовской повести. И фамилия у нее была не русская, горская — Хаджи-Илья, и характером отличалась — своенравная, независимая, гордая. В школе на всех она смотрела свысока, за исключением Александра, несмотря на это, мальчишки ее любили, а девчонки ненавидели. И она платила им тем же: гордо проходила мимо, не удостаивая ни одну взглядом.

У нее была удивительная память. Училась она хорошо, знала наизусть почти все стихи Лермонтова и Пушкина и так выразительно читала «Песню про купца Калашникова», «Русалку», что у многих одноклассников наворачивались на глаза слезы.

Чувство Александра к ней с каждым годом росло. И Ира привязывалась к нему все больше. Когда она училась в девятом классе, ее отец как-то сказал шутя отцу Александра: «Слушай, брат Василий Петрович, коли в твоем Шурке будет путь, так отдам за него Иришку».

Ирина вспыхнула и так сердито взглянула на отца, что он вынужден был попросить прощения: «Ну, ты прости меня, Ирок, прости. Ведь это так у Пушкина написано, а я лишь имена подменил»…

В зале раздался непонятный шум и приглушенный вскрик. Александру показалось, что вскрикнула мать, и он кинулся в дверь. То, что он увидел, ошеломило его и приковало на месте: двое штатских и капитан милиции Гандыбин, которого Александр хорошо знал — он не раз бывал у них в доме, ездил с отцом на рыбалку, — стояли около отца Александра, показывая ему какую-то бумагу.

— Что ж, — пожал отец плечами. — Идемте. Вы убедитесь, что у меня ничего нет. — У двери отец обернулся и сказал ободряюще, но не совсем уверенно: — Не волнуйтесь, это недоразумение, я ни к чему не причастен…

Александр очнулся от еле слышного шелеста: какая-то птичка пролетела у самого уха и уселась над головой. И по лесу разнеслась переливчатая, такая знакомая и родная трель, какую он слышал еще до войны. Она на миг заглушила доносившуюся издалека артиллерийскую канонаду. Птаха так старалась, такие выводила переливчатые рулады, что грудь Александра, казалось, разорвется от безысходной тоски по далекому безмятежному детству. Так же пели птицы тогда в саду у бабушки в станице Холмской, куда приезжал он на время летних каникул! Бабушка, бывало, слушала их пение и приговаривала:

— До чего ж благозвучна божья пташка! И откуда у нее силы берутся выводить такие песни?

Александр приподнялся, хрустнула под ним ветка, и птаха вспорхнула. Он пошел вправо, убыстряя шаг, обогнул село и, держа Полярную звезду слева, двинулся напрямую. Шел то лесом, то мелким кустарником, то совсем пустырем — полем или дальними огородами — и вскоре почувствовал усталость: бездорожье быстро выбило его из сил. Он не остановился и не сбавил шага — днем идти вряд ли удастся. Наконец ему удалось попасть на малоезженый проселочный шлях. Кругом по-прежнему стояла тишина, даже канонада на востоке умолкла, и он рискнул идти по дороге. На всякий случай снял ремень с кобурой, положил их в шлемофон и, сойдя на обочину, закопал под кустом. Комсомольский билет и удостоверение личности завернул в платочек, засунул в нагрудный карман гимнастерки. Расстегнул ворот и подвернул его, чтобы не было видно из-под комбинезона. Теперь он походил на тракториста или шофера — они носили такие же комбинезоны, — но пистолет не выпускал из руки, держал за пазухой. И шагал теперь смелее, увереннее. Надежда на то, что он доберется до своих, придавала ему сил.

Гимнастерка на нем взмокла, все нестерпимее хотелось пить, но он шел и шел, не сбавляя шага, думая лишь об одном: как можно быстрее попасть к своим!

Внезапно ухо уловило приближающийся автомобильный гул. Похоже, впереди было шоссе: гул вначале усилился, затем постепенно затих — удалился. А следом за ним появился новый, более мощный рокот: не иначе, танки.

Александр сбавил шаг и, пройдя еще минут десять, увидел впереди движущиеся огоньки. Точно, шоссе. Он мысленно восстановил ориентировку: из Дубно на Ровно. Надо, пока темно, перейти его и забраться в глубину, подальше от трассы, где меньше вероятность напороться на немцев.

Колонна двигалась довольно быстро — километров шестьдесят в час. Торопятся фашисты, снаряды подбрасывают, горючее своим вырвавшимся вперед частям. Где теперь наши, сколько ему топать придется по вражескому тылу?

Александр приблизился к шоссе и, дождавшись, когда между колоннами появится значительный разрыв, перебежал дорогу и пошел прочь от нее по кочкам и рытвинам, с трудом переставляя утомленные, натруженные ноги.

Почти совсем рассвело, когда он вышел из леса, и взгляду его открылись белые украинские хатки, вытянувшиеся на бугре вдоль пруда, окаймленного развесистыми плакучими ивами. Там, куда он вышел, до воды было не более сотни метров, и его потянуло туда как магнитом. Но прежде он внимательно осмотрел берег, каждую хатку. Убедившись, что никто ему не угрожает, спустился к берегу и с жадностью припал к удивительно вкусной, прохладной воде. Напился вволю. Поднялся, расстегнул комбинезон, умылся. Сразу почувствовал себя бодрее, будто сбросил с плеч тяжелую ношу. В желудке заурчало, напоминая, что почти сутки у него во рту не было маковой росинки. Он пожалел, что отказался от второго завтрака, привезенного перед вылетом на старт, и усмехнулся над собой: на всю жизнь не наешься.

Еще раз осмотрел хатки. Ни единой души. Решил рискнуть — зайти в крайнюю и все разузнать. Обошел ветлу, поднялся на бугор и замер: около третьей хаты с краю, у забора, стояли привязанные, под седлами кони. Невдалеке от них ходил часовой.

Александр попятился с бугра и, пригибаясь, устремился к лесу. Лишь когда деревья надежно укрыли его, он перевел дух и сбавил шаг, давая сердцу передышку, чтобы унять суматошные рывки. Ноги подкашивались, и тело стало каким-то вялым, непослушным. Он, как и накануне, подобрал подходящий куст и забрался в самую гущину. Пожалел, что закопал шлемофон, — нечего было подложить под голову. Выбрал разлапистую ветку, подогнул ее. Жестковато, тонкие прутики впивались в лицо. Но ничего, терпимо. Главное, чтоб никто не наткнулся. И уснул, как и прежде, зыбким птичьим сном — глаза, хоть и закрыты, все видят, уши все слышат.

И снова ему то ли снилось, то ли мерещилось: он идет по Краснодару, по улице Кубанской, никого не видя затуманенными от слез глазами, еле сдерживая рыдания. Идет, не зная куда и зачем, не зная, что делать дальше. Сердце надрывно саднит от горя и отчаяния: их квартира уже занята другими, куда уехала мать с сестрой, никто не знает. Из училища, когда он доложил о том, что отец осужден за растрату, ему предложили уйти. Его мечта рухнула… А Гандыбин назывался другом отца, вместе с ним пили, проводили выходные дни…

Какая-то птичка села на куст и тут же вспорхнула. Он проводил ее взглядом и увидел среди листвы бледно-зеленые, с острыми уголками лепестков комочки. Орехи! Он, забыв обо всем, поднялся и в один миг нарвал пригоршню. Очистил, раскусил один, второй. В еще незрелой скорлупе таилось маленькое, с пшеничное семечко, зернышко да ватоподобная безвкусная прослойка. Утолить аппетит такими маковыми росинками было просто невозможно.