Я не мог представить только одного: как бы Нортон нес собственный багет, и это то немногое, что вызывало сожаление, пока я там жил. А в остальном, вспоминая Гу, его людей и магазины, могу выразить свои чувства одним словом — «совершенство». Есть много мест на земле, где я бывал и куда мог взять Нортона, мест, где я ощущаю себя счастливым, но ни одно из них не сравнится с этим городком.
Нам с Дженис удивительно повезло, что нас с такой готовностью приняли в дружном обществе Прованса. И очень мило, что и Нортона приняли так, словно он полноценный член семьи (разумеется, это соответствовало действительности — он и был полноценным членом семьи, но очень по-французски признать этот факт сразу и безоговорочно). Гу — маленький городок, в нем проживает, наверное, не больше тысячи человек, и со многими мы познакомились. Один из прекрасных и интересных аспектов ежегодного возвращения в одно и то же место заключается в том, что у нас установились очень тесные связи с друзьями, хотя виделись мы с ними не чаще, чем раз в двенадцать месяцев. Как ни странно, разлука крепила узы и делала наши встречи более значительными. И поскольку мы так сильно сблизились, хотя географически были удалены, то, когда снова появлялись в их жизни, видели, какие перемены произошли и с ними, и с их окружением. Одни перемены были к лучшему, другие нет. Мне вообще не очень-то по душе перемены. Моя сформулированная в сжатом виде жизненная философия, заимствуя сентенцию из книги «Чистое золото» Джозефа Хеллера, гласит, что «все перемены к худшему». Но должен сказать, что перемены в Гу завораживали.
Мы наблюдали, как за десять лет выросли дети. Сначала они застенчиво крутились вокруг иностранцев из Америки и вот, превратившись в юношей и девушек, стали нашими друзьями. Видели, как женщины расстаются с мужьями или любовниками. А одна — вот уж неожиданный поступок — вступила в связь с другой женщиной и впервые в жизни испытала счастье, поняв, что их отношения прочные и зрелые. Перед нашим очередным приездом в Прованс она написала нам письмо, чтобы подготовить к свершившейся перемене. Дженис говорит по-французски лучше меня, но ни она, ни я не владеем языком свободно. Разобраться в письме, в котором говорилось, что наша знакомая превратилась в лесбиянку, оказалось непросто. Прочитав текст семь или восемь раз, мы пришли к нескольким интерпретациям смысла. То ли наша приятельница счастливо зажила с другой женщиной, и они завели себе собаку по кличке Ням-Ням. То ли у нее появился парень, и этот развеселый сукин сын так описывал какую-то соблазнительную красотку, что даже у собаки потекли слюнки и она завопила «ням-ням». (Я предположил, что «ням-ням» — французский эквивалент нашего «гав-гав»). То ли — это целиком моя версия — наша приятельница вообразила себя собакой Ням-Ням, которая живет с другой собакой по кличке «Лесбиянка». В итоге мы позвонили еще одной хорошей знакомой и осторожно спросили:
— Qu’est-ce que c’est nouvelle avec notre avie?[16]
Подтвердился первый вариант, что, памятуя о других версиях, мы восприняли с большим облегчением.
За десятилетие постоянных приездов мы наблюдали взлеты и падения сельской жизни. Одна близкая подруга тяжело заболела и чуть не умерла. Другая находилась при смерти, но чудесным образом исцелилась. Знакомый музыкант переехал в Париж и там влюбился. Другой знакомый вернулся из Парижа, чтобы постоянно жить в Гу. Одни жители городка с момента нашего первого появления успели выучить английский. Другие, наоборот, — забыть. Одна женщина продала свой дом и переехала в другой — великолепное строение восемнадцатого века. Другая пыталась продать дом, но не смогла. Еще одни друзья построили дом своей мечты в поле за городом.
Это на человеческом уровне. Нортон также наблюдал много перемен. Некоторые из его знакомых котов исчезли — неизвестно, то ли умерли, то ли убежали, — но вместо них появились другие. И как только он возвращался и крался по расположенному на заднем дворе лавандовому садику, местные кошки приходили к нему поиграть или, в зависимости от настроения, шипели и клянчили еду. В один из приездов Нортон не обнаружил своего доброго знакомого, бульдога Арчи, с которым ему больше всего нравилось возиться. Никто в городке не знал, куда он делся, и я видел, что Нортон по нему скучает, — коту нравилось бродить с Арчи по улочкам Гу, больше чем с другими четвероногими приятелями. Но в Нортоне жило нечто от французского экзистенциализма, и он легко смирился с исчезновением бульдога. В один год бульдог был здесь, в другой его не стало. C’est la vie.[17] Время бежит…
Но какие бы драмы и потрясения ни случались, когда мы на следующий год приезжали в Гу, нас троекратно, как принято в Провансе, целовали в щеки. Затем мы обменивались простенькими подарками, и каждый из нас думал, насколько мы счастливы вместе в этом сказочном, прекрасном городке. Мне больше всего понравилась перемена, о которой мы узнали на Рождество пару лет назад. Поздно вечером мы втроем ехали из марсельского аэропорта. Гу поражает удивительной тишиной, особенно людей, которые только что прилетели из Нью-Йорка, где тишину можно представить, лишь обладая буйным воображением. В одиннадцать вечера в Гу не раздавалось ни звука. Могло показаться, что ты лишился слуха. Мы оставили машину на вершине холма у средневекового замка и стали спускаться мимо дома с выставленной на улицу клеткой с канарейками. Ее пернатые обитатели по непонятным причинам всякий раз пугали моего героического кота. Пока мы шли к нашему дому, наши шаги звучали ударами грома. Открыли входную дверь и ощутили волну радости. Дом, принадлежавший Элизабет Хопкинс, был неповторимым местом и в реальной жизни, и в наших сердцах, и теперь, как и каждый год, мы с восторгом переступили порог. Окинули взглядом помещение: не появилось ли на полках новых книг, не переставлена ли мебель, нет ли новой кухонной утвари, постельного белья, украшений. Нортон поступил, как в каждый наш приезд, что меня всегда удивляло, — бросился к тому месту, где я обычно ставил ему миски для еды и воды, сел и выжидательно посмотрел на меня. Если кто-то считает, что у кошек нет памяти, скажите, каким образом кот, живший целый год в своем доме и лишь на неделю попадавший в Гу, до дюйма знал, куда бежать за кормом?
Но давайте закончим историю. Положив Нортону французской еды на законное место, мы распаковали вещи, удалились в уютную спальню с видом на величественный Люберон и крепко уснули. А утром, проснувшись, прошлись по городку — это заняло не больше пятнадцати минут, — высматривая, что в нем изменилось за год. Восстановили развалины в самой высокой точке поселения, и они превратились в ветряную мельницу, такую, какая, очевидно, была здесь много сотен лет назад. Открылся новый крохотный магазин. Именно крохотный — вся его площадь не превышала двух соединенных вместе разменных касс подземки. Он был закрыт и мы, даже прижавшись лицами к стеклу, не поняли, чем в нем торгуют. Вот и все перемены. Остальное как будто сохранилось без изменений.
Так мы решили.
В подобающий час мы постучали в дверь наших приятельниц Анны и Ханны. (Что приятно в Гу: от любого жилья до всякого другого места расстояние не больше сотни футов. Дом Анны примыкал к нашему двору. Дом Сильви отстоял на десять футов от дома Анны и находился на другой стороне улицы. В пятнадцати футах от нашей двери располагался дом Дэни). Анна и Ханна угостили нас чаем, поставили плошку с водой для Нортона, и Анна с жаром заговорила о переменах в Гу. Немного смущенный ее тирадой, я спросил:
— И что же здесь такого нового?
И почти пожалел, что задал вопрос.
Раньше в городке было два ресторана, теперь три! (Когда мы только начали сюда ездить, работал всего один, но мы не стали ей об этом напоминать.) Патрик, хозяин первого ресторана под названием «Бочонок», открыл над своим бистро номера с завтраком. И что самое ужасное: новый магазин, который мы видели в центре, оказался вовсе не магазином, а небольшим туристическим бюро. Туристы могут приезжать туда, присылать факсы, заказывать гидов и… и… и… — Анна была так расстроена, что не могла закончить фразу и в отчаянии махнула рукой. — Гу превратился в Чикаго.
