— Но от этого стало еще хуже, — продолжала она. — Когда у тебя в душе собственный ад, то не поможет, если ты будешь создавать нечто подобное вокруг. И тогда я вернулась в Валлену, и три года помогала лекарям в городской больнице. Скил говорит, что у меня есть кое-какие способности. На самом деле я делала это только для себя. Только это помогло мне выжить. ли в моей постели… качнулась к нему. ающих тайн. рубашки. и, на мгновение прикрыв гл

— Когда-нибудь вы мне расскажете о своей жизни, Рандалин?

— Конечно. А вы мне — о своей. Не сомневаюсь, — она снова радостно улыбнулась, — что в вашей жизни много захватывающих тайн.

Лицо Гвендора внезапно изменилось так сильно, что она испуганно качнулась к нему.

— Вам плохо? Что с вами?

— Рандалин, — сказал он хрипло, — я очень виноват перед вами… Вы… никогда меня не простите…

— Конечно, — она все еще пыталась шутить, — как можно простить, что вы почти три недели пролежали в моей постели. Без всякого удовольствия для меня.

— Нет, — он покачал головой, но было видно, что ему трудно шевелить губами, — я, наверно, никогда не смогу сказать вам… Рандалин.

Но они были уже слишком близко друг от друга. Она почти лежала у него на груди, упираясь руками в его подушку. Гвендор уже ничего не мог говорить — задохнувшись от счастья, он проводил пальцами по ее волосам. Когда рука с двумя пальцами скользнула по ее щеке, Рандалин быстро повернула голову и прижалась к ней губами. Он вздрогнул и притянул ее к себе.

В камере Эмайны все было по-другому — там они обнимались из последних сил, от отчаяния, ожидая каждую секунду, что их оторвут друг от друга. Здесь же они медленно, невыносимо медленно касались губами и языком, продлевая каждое прикосновение.

Я не выдержал и что-то забормотал, изображая медленное пробуждение. Гвендор моментально убрал руку с ее затылка, но Рандалин отстранилась неторопливо, особенно не скрываясь.

Я настолько не знал, что сказать, что был искренне рад, когда в дверь нетерпеливо заколотили.

— Мадонна, откройте! — раздался голос Санцио. — У меня важное сообщение.

Рандалин наконец выпрямилась, но вставать с края постели Гвендора не собиралась.

— Настолько важное, — сказала она ядовитым голосом, — что вы не замечаете, что дверь открыта?

Санцио застыл на пороге. Его брови трагически поднялись, когда он увидел представшую перед ним картину. С одной стороны, он родился в Валлене, поэтому ему невыносимо хотелось заломить руки и зарыдать, выкрикивая бесчисленные проклятия — я уже привык к тому, что выражения чувств в Валлене происходили необычайно бурно, даже если на самом деле особенно ярких чувств никто не испытывал. С другой стороны, он был воином Чаши, и в присутствии враждебного Ордена должен был сохранять достоинство.

— Магистрат требует вас немедленно явиться, мадонна, — только и сказал он, глядя на Гвендора с великолепным отвращением.

Рандалин неохотно встала. Но что бы мы ни говорили об отсутствии дисциплины и полной безалаберности у чашников, протестовать она не стала.

— Вы забыли, Санцио, — сказала она ледяным голосом, — что я тоже член магистрата. Поэтому меня можно только приглашать.

— К сожалению, мадонна, я произношу именно то, что меня просили передать. Ничем не могу помочь.

Рандалин поглядела на встревоженное лицо Гвендора, и теперь уже привычная лучезарная улыбка осветила ее лицо.

— Я скоро вернусь, — сказала она. — Мне кажется, вам действительно было бы полезно ненадолго встать, Великий Магистр. Мы придумаем какое-нибудь интересное занятие на вечер, правда?

И она стремительно вышла вслед за Санцио

Гвендор действительно собрался встать и долго препирался с Бэрдом, упорно не желающим его отпускать и тем более принести парадный костюм, ведь это означало, что Великий Магистр собирается показаться на публике. В самый разгар перебранки явился Жерар со странным выражением лица.

— Не вижу должного внимания к моей персоне, — сказал он через некоторое время, послушав бесконечное ворчание Бэрда. — Я ведь, мои мессиры, посланник, и не чей-нибудь, а блистательной Рандалин.

Гвендор повернулся к нему так резко, что Бэрд, закалывающий на его плечах белый плащ, не успел следом и рванул ткань так, что она затрещала.

— Что она просила передать?

— Я встретил блистательную Рандалин на Устричной улице. Она шла с таким выражением лица, будто только что наелась хины и закусила лимоном. Но когда она заметила своего скромного посланника, то есть меня, то заулыбалась так нежно, что все окрестные улицы словно осветило солнце. Так ведь принято говорить в этом слащавом городе?

Он сел в кресло, которое я занимал утром и нацелился положить сапоги на стол, но не смог дотянуться.

— Похоже, все-таки мне удалось поразить ее сердце. Только в театр сегодня вечером она пригласила почему-то не меня, а Гвендора. Наверно, она решила поговорить с ним обо мне.

— Что ты сказал? В театр? — переспросил Бэрд, нахмурившись.

— Блистательная Рандалин сказала, — терпеливо сказал Жерар своим скрипучим голосом, — что сегодня вечером в главном театре Валлены состоится премьера пьесы господина Люка "Смерть в гареме". Она, то есть блистательная Рандалин, будет счастлива, если Великий Магистр сможет насладиться этим шедевром из ее личной ложи.

— Представляю, что ей пришлось пережить в магистрате, — пробормотал Гвендор.

— Не ходите, — почти умоляюще сказал я. — Это… слишком вызывающе. Весь город явится к театру, чтобы на вас посмотреть.

— Как здорово! — воскликнул Жерар, бросив вертеться в кресле. — Может, половина этих дураков передавит в толпе другую половину?

— Бэрд, — сказал Гвендор, и мы невольно опустили глаза — это был голос Великого Магистра, требущий беспрекословного подчинения, — достань все мои орденские знаки. Я так и не выучил, — здесь его губы дрогнули в прежней ухмылке, — сколько их должно быть, и как их носят.

Я понимал, что отговаривать Гвендора бесполезно, поэтому я просто ушел, поскольку в его присутствии ни о чем другом я говорить все равно не мог. Бродить по городу тоже было мало радости, и я тоскливо сидел на скамейке в маленьком садике рядом с домом Рандалин. Мысли, которые меня одолевали, были сплошь невеселые. Поэтому дружный смех, раздавшийся за деревьями, неожиданно привлек мое внимание — настолько сильным был контраст.

— Рэнди, ты же не сможешь дышать!

— Нечего переживать за чужое дыхание. Давай сильнее.

— А если треснет? Жалко, такое платье!

Я с удивлением узнал, помимо хрипловатого голоса Рандалин, который уже неплохо успел изучить, переливчатый тембр Мэй и низкий протяжный — Тарьи. Уже не испытывая стеснения от того, что постоянно иду по стопам Жерара, я осторожно раздвинул ветки куртины. Рандалин сидела на садовой скамейке спиной ко мне. Тарья затягивала на ней корсет, а руки Мэй порхали над ее головой, поправляя высокую прическу.

Наконец Тарья, поднатужившись, завязала последний шнурок и застегнула крючки. Рандалин поднялась со скамьи, слегка покачнувшись — видимо, с непривычки наступила на край платья.

— Ох, Рэнди… — Тарья всплеснула руками. — Ох.

Это действительно было "ох". Я сразу вспомнил, как меньше года назад, сидя напротив Рандалин в круаханском трактире, пытался представить ее в бальном платье и с фигурной прической. Но на такую Рандалин у меня не хватило бы воображения.

Платье было по последней валленской моде — с огромными шуршащими юбками, стянутой талией и кружевными рукавами, из бледно-розовой ткани, переливающейся оттенками пепельно-серого и бежевого. Плечи были открыты, и вырез корсажа только подчеркивал идеальную форму ее груди, невольно притягивая все взгляды. Прическа, сооруженная Мэй, была чуть растрепанной — несколько локонов выбивалось с обеих сторон, и открывала шею, показывая гордую посадку головы. Но больше всего поражало ее лицо — серые глаза светились, а на губах застыла полуулыбка, которая бывает у людей, глубоко погруженных внутрь себя.