— Опять-таки — не знаю, — отвечал Эйврил истинный, — я не просил, но будь мой путь таков, как ты говоришь, я бы знал то, что знаю теперь, еще тогда, во время разговора с Люком!

В этом пункте чувство юмора, вечное его наказание, принялось веселиться.

— Вот ты тут стоишь, беседуешь, как Ланселот Гоб-бо со своим другом, — заметило оно. — Не валяй дурака, Эйврил, позвони Люку!

— Я позвоню ему, когда вернусь!

— Ты не вернешься, — возразил здравый смысл. — Чего ради ему тебя щадить, одного тебя из всех? Он ненавидел тебя и боялся, еще ребенком, несмотря на все, что ты для него сделал. Так с чего бы ему слушать тебя теперь? Тебя-то он услышит последним из всех. Помнишь, как ты застал его в храме за профанацией литургии, и, когда, понаблюдав за ним и поняв, что это не невинная шалость, а осознанное святотатство, разложил его на колене? Этот мальчик от лукавого. Он был от лукавого еще младенцем. Отвратись от него, пока можешь. В этой комнате имеется телефон ради твоего спасения, воспользуйся. Тебе даже не надо вспоминать номер. Набирай полицию и настаивай, чтобы соединили с Люком.

Поскольку он все еще стоял в нерешительности, рассудок пошел на хитрость.

— По крайней мере, прими разумные меры предосторожности, — посоветовал он. — Дозвонись до Люка и скажи, что встретишься с ним в церкви через полчаса. Он может прибыть и раньше, но тут уж твоей вины не будет. Остальное предоставь Провидению, только позвони.

В темноте Эйврил побрел к телефону. Это была отводная трубка от основного аппарата в холле, сделанная в войну для предупреждения о воздушной тревоге. Расстроенный каноник уныло снял трубку.

Полная тишина в ней его успокоила. Разумеется, он оказался единственным во всем доме, кому Сэм забыл сообщить о своем усовершенствовании, и не мог знать, что внизу вся система работает.

Тишину в трубке он воспринял как знак. Набрал номер, но, так и не услышав гудков, он вздохнул и повесил трубку.

— Вот видишь, — сказал он самому себе. — Я был абсолютно прав. Я так и думал.

Он тихонько вышел из комнаты и пошел по коридору.

Храп Пайкота разносился по всему холлу, и каноник постарался выйти как можно тише, чтобы не разбудить усталого человека. Туман быстро рассеивался, и он уже смог различить тюльпанное дерево на площади. И никого. Как раз в этот момент дежурный детектив вошел в кухню, чтобы связаться со своим напарником на противоположной стороне площади, и таким образом впервые за всю ночь путь был открыт.

Не подозревавший ни о чем таком Эйврил миновал, как дитя, все ловушки и капканы, выбрался по лестнице на улицу и, пройдя вдоль высокой ограды к воротам, перешел мощеный двор, ни разу не споткнувшись в абсолютном мраке, и направился к двери в ризницу.

Она оказалась незаперта и беззвучно повернулась на свежесмазанных петлях, впустив его во внутренний мрак, каноника бил озноб и сердце колотилось в груди, хотя в глубине души ему было по-прежнему очень покойно и светло.

Его длинное одеяние зашуршало по деревянной обшивке стен ризницы, он толкнул внутреннюю дверцу и вступил в туманный сумрак огромного здания, сладко пахнущий цветами и книгами, и помедлил, оглядываясь в темноту.

— Джонни Кэш, — сказал он точно таким же голосом, что и тогда, много лет назад, — выходи!

Луч фонаря Хэйвока рассек темноту, словно лезвие, и вонзился в Эйврила, стоящего в боковом приделе. На какой-то миг луч, чуть дрожа, замер, и старый каноник, впервые в жизни вспомнив, во что он одет, отбросил капюшон, и свет заплясал по его лицу.

— Подойди сюда, мой мальчик, — произнес Эйврил тем чуть поучающим тоном, каким обычно говорил, когда хотел, чтобы что-то было сделано быстро. — Тут нет ничего твоего.

Акустика Святого Петра-у-Врат всегда создавала сложности, и в эту ночь в пустом помещении эхо подхватило голос и, перебрасывая рикошетом от стены к стене, вознесло под самые своды и вновь обрушило вниз. «Его, — пропело оно гулко, — его… его… его!»

Едва он заговорил, как его узнали — луч скользнул прочь и устремился к дверям, проверяя их одну за другой, — череда перепуганных взглядов, ищущих ловушку. Но алые занавеси в дверных проемах оставались неподвижны; стояла полная тишина.

Во время одной из таких вспышек Эйврил заметил позади скамью и теперь, нащупав ее, сел, пряча руки в складках подола. Тело боялось, и его дрожь несколько обескураживала каноника, но разум его был спокойным, свободным и на удивление радостным. В церкви старый настоятель почувствовал себя привычно уютно, и неожиданно громко прокашлялся, как обычно перед проповедью.

— Цыц!

Старинным этим стенам никогда не доводилось слышать ничего ужаснее этого шепота. Лента фонарного луча упала и погасла, и в темноте раздался шорох легких шагов по полированному дереву. И снова тишина.

Она тянулась еще несколько мгновений. Острый луч заметался от двери к двери, уходя и снова возвращаясь, не находя ничего. В здании было все так же тихо и пусто.

Наконец раздался негромкий смех, в которой сквозило такое облегчение, что впору было счесть его веселым. Эйврил вздрогнул. Смех раздался совсем рядом, на лбу у каноника выступили капли пота, но никакой тревоги он не почувствовал.

— Вы одни, — в шепоте слышалось недоверие и одновременно насмешка.

— Разумеется, — оскорбился Эйврил, и был, как водится, вознагражден за правдивость.

— Значит, позвонили. Предупредили, — тихий шепот стал еще тише.

Теперешний голос показался Эйврилу более взрослым, чем в тот раз, но от его звука по-прежнему делалось не по себе. Он звучал фальшиво. Все подлинное, было замаскировано в нем дешевеньким враньем.

— Нет, — отвечал он, благодарный своей звезде, что она спасла его от подобной ошибки и что теперь он может сказать правду. — Нет. Никто не знает, что мы с тобой здесь.

— Вы… старый болван! — чудовищный эпитет был столь грязным, что Эйврил его попросту не уловил, либо не расслышав, либо не поверив своим ушам.

— Поди сюда и присядь! — произнес он.

Не последовало никакого ответа, кроме легкого шороха, тихого, похожего на топоток крысы по черепице, и когда наконец послышался голос, то донесся он из-за спины каноника.

— С превеликим удовольствием! — и затем, в той напускной развязной манере, которая так претила старому Эйврилу. — Ну, что скажете. Падре? Только не надо этой тягомотины про Блудного Сына!

При этих словах все худшее в душе Эйврила взвилось на дыбы, и он бы проиграл все с первого хода, если бы не обуздал свой гнев и свои ощущения, и уловил подбирающийся к нему, сквозь аромат книг и цветов, запах, который всякое существо, будь то зверь или человек, узнает сразу. Эйврил почуял запах страха.

И одновременно в памяти всплыл портрет пятнадцатилетнего мальчишки, каким он его тогда запомнил, и, как ему отчасти казалось, разгадал, вопреки резким теням и ничего не высвечивающим бликам протокольной фотографии. Он сызнова уловил ту же трагическую печать, исказившую юное лицо, короткую верхнюю губу и непрозрачные тускловатые глаза, голубые, как цветы горечавки, — глаза, в которых не отражалось ничего.

В бегах! Ужас этой реальности заслонил собой все прочие мысли.

— Как же ты, наверное, устал! — произнес священник.

Во тьме послышалось бормотание, такое тихое, что он не разобрал слов. Он ощутил удивление и недоверие и растущую ярость, но не в себе самом, а за спиной. Человек стоял совсем рядом.

— Да что вы комедию тут ломаете?

Вопрос прозвучал так тихо, что каноник едва расслышал его, но угроза в нем угадывалась безошибочно.

— Мать говорит, будто вы уже все знали сегодня утром, когда зашли к ней, она божится, будто вы никогда не придуриваетесь. Мы не стали рисковать. Она подыскала нам другое местечко. Но я вернулся, потому что вспомнил, что вы обычно прячете тут свои вещички…

— Не прячу, — запротестовал Эйврил, — а храню!

— Тише. Мы не в лесу. Чего ради вы пришли сюда ко мне один?