Гаунт понял, что сердце его колотится чаще: это место оказывало на него необычайно сильное воздействие.

Вдоль стен в нишах лежали различные реликвии, накрытые полупрозрачной тканью. Слева — чаша для питья, стило, почерневший от времени посох и еще несколько фрагментов, которые комиссар-полковник не смог узнать.

Справа возвышался силовой доспех святой, окрашенный в белый и голубой цвета. На нем виднелись следы давних сражений, почерневшие отверстия и желобки, зазубренные царапины там, где была содрана краска. Знаки девяти ран. Было в этом что-то странное. Гаунт не сразу осознал, что доспех был… маленьким! Он создавался для тела много более миниатюрного, чем тело космодесантника.

Перед ним, в глубине купола из панциря виднелся священный реликварий, погребальные носилки, на которых стоял стеклянный гроб.

Во гробе лежала святая Саббат.

Она не хотела для себя ни помещения в стазис-поле, ни еще каких-либо ухищрений, но все равно осталась нетронутой тлением на протяжении всех шести тысяч лет. Ее щеки ввалились, плоть высохла, а кожа потемнела. На голове все еще сохранились пряди некогда прекрасных волос. Гаунт видел кольца на истончившихся пальцах, медальон с имперской аквилой, зажатый в сложенных на груди ладонях. Голубая накидка почти совершенно выцвела, и высохшие древние цветы лежали вокруг нее на бархатной обивке гроба.

Гаунт не знал, что делать. Он помедлил, не в силах оторвать глаз от иссохшей, но прекрасной беати.

— Саббат. Мученик, — выдохнул он.

— Она не может ответить тебе, ты же знаешь.

Комиссар-полковник оглянулся. Аятани Цвейл стоял за алтарем и смотрел на него.

Гаунт с почтением и достоинством поклонился святой и подошел к Цвейлу.

— Я пришел не за ответами, — прошептал он.

— Нет, именно за ними. Вы сами так сказали, когда мы выходили из Мукрета.

— Это было тогда. Теперь же я сделал свой выбор.

— Выбор и ответы — не одно и то же. Но да, вы решили. И сделали отличный выбор, могу добавить. Храбрый. И правильный.

— Знаю. Если я и сомневался раньше, то лишь до того, как пришел сюда. Мы не сделаем ничего, чтобы увести ее. Она останется здесь. Останется здесь так долго, сколько мы сможем ее защищать.

Цвейл кивнул и похлопал Гаунта по плечу.

— Это будет непопулярный выбор. Бедняга Харк, я думал, его удар хватит при ваших словах, — Цвейл замолчал, а затем оглянулся на реликварий. — Простите мне мою речь, беати. Я всего лишь бедный имхава-аятани, которому стоит вести себя сдержаннее в таком святом месте.

Они вместе покинули гробницу и выбрались по галерее наружу.

— Когда вы объявите о своем решении?

— Скоро, если, конечно, Харк еще не рассказал всем.

— Он может лишить вас командования.

— Он может попытаться. Если он это сделает, вы увидите, что я могу нарушить не только приказы.

Надвигалась ночь, и с северо-запада приближался еще один буран. Аятани-айт Кортона разрешил имперскому конвою разбить лагерь во дворе монастыря Усыпальницы. Так что теперь все пространство между внешней стеной и зданием было заполнено палатками и химическими жаровнями. Транспортные машины конвоя были оставлены на площадке у внешней стены, а вся боевая техника охраняла подходы от ущелья к Усыпальнице, окопавшись и приготовившись. Тот, кто попробует подняться по тропе, встретит мощный отпор.

Приспособив для совещания приемную монастыря, Гаунт собрал офицеров и командиров почетной гвардии. Эшоли Усыпальницы принесли еду и сладкий чай, и никто из жрецов не стал роптать по поводу амасека и сакры, которые тут тоже распивали. Аятани-айт Кортона и несколько старших жрецов присоединились к гвардейцам. Вздрагивали огни ламп, шторм бился в ставни. Харк в одиночестве стоял в задней части комнаты и молчал.

Прежде чем присоединиться к остальным, Гаунт отвел Роуна в сторону, в холодный коридор.

— Я хочу, чтобы ты узнал это первым, — сказал он ему. — Я намерен нарушить приказы Льюго. Мы не тронем святую.

Роун вопросительно выгнул бровь.

— Из-за этого фесова тупого старого пророчества?

— Именно из-за этого фесова тупого старого пророчества, майор.

— Не потому, что для вас все кончено? — спросил Роун.

— Объясни.

Роун пожал плечами.

— Мы знали с самого начала, что у Льюго на вас зуб. Когда вы вернетесь в Доктринополь, с пустыми ли руками или с костями этой девчонки, наступит конец. Конец командования, конец вам, конец истории. Так что, как я это вижу, вам действительно нечего терять, так ведь? Нет ничего, о чем стоило бы упоминать. Вам не станет хуже, если отправите Льюго подальше и засунете его приказы в его персональное Очко Ужаса. На самом деле, вы даже будете себя от этого лучше чувствовать, когда они придут, чтобы вытащить вас отсюда.

— Думаешь, я делаю это потому, что мне стало все равно? — спросил Гаунт.

— А разве нет? Последнюю неделю вы были совсем не тем человеком, под началом которого я начинал служить. Выпивка. Ярость. Идиотские… перепады настроения. Вы ошиблись. Ошиблись жестоко. В Доктринополе, фес, вы были хороши. А с тех пор от вас остались обломки. Ох…

— Что? — рыкнул Гаунт.

— Разрешите говорить честно, сэр, и без обид?

— Разве обычно ты говоришь иначе. Роун?

— Фес, надеюсь, что нет. Вы еще пьете?

— Ну, я…

— Вы хотите, чтобы я поверил в вашу правоту, в то, что вы делаете все это из-за реальных причин? Соберитесь с мыслями. Приведите себя в порядок. Я никогда не любил вас, Гаунт.

— Я знаю.

— Но всегда уважал. Надежный. Отважный. Настоящий воин. Верный кодексу чести. Человек, возродивший Танит такими средствами, о которых другие даже не помышляли. Человек чести.

— С твоей стороны это самый большой комплимент, майор, — сказал Гаунт.

— Простите, сэр, больше это не повторится. Что мне надо знать… осталось ли что-то от этого кодекса сейчас? Есть ли во всем этом честь? Эта фесова миссия почетной гвардии… думаете, мы заслужили такое название?

— Да.

— Тогда покажите мне это. Покажите всем. Докажите, что от вас исходит не только злость и разочарование, и дело не в том, что вы облажались, и вас покарали за это. Докажите, что вы не пьяная развалина, которая быстро катится по наклонной и тащит за собой всех. Для вас, что бы вы ни сделали, все кончено. Но не для нас. Если мы пойдем с вами, лорд-генерал всех нас расстреляет. Нам есть, что терять.

— Я знаю, — сказал Гаунт. Он помедлил с минуту, глядя, как липнут к оконному стеклу хрупкие снежинки.

— Ну?

— Хочешь знать, что все это значит для меня, Роун? Почему мне так плохо после катастрофы в Доктринополе?

— Я прямо-таки заинтригован.

— Добрую часть последних двадцати лет я отдал этому походу. И каждый шаг на этом пути давался с большим трудом. И здесь, на Хагии, слепая тупость одного человека… нашего дорогого лорда-генерала… направила мою руку и разрушила большую работу. Но дело не только в этом. Поход, которому я посвятил столько лет, начат в честь святой Саббат и должен был освободить планеты, которые она сделала имперскими мирами шесть тысяч лет назад. Я особо почитаю ее и предан ее памяти, а этот ублюдок Льюго заставил меня ошибиться на самом священном для нее мире. Я просто фесово облажался в ведении Крестового похода, майор. Я облажался в походе на священном мире святой. И даже это не все.

Он замолчал и прочистил горло. Роун смотрел на него в сумерках.

— Я был одним из избранников Слайдо, которым доверили вести эту войну. Он был величайшим командующим из всех, кого я знал. Он воспринял этот поход как личное дело, потому что был абсолютно и непоколебимо предан святой. Она стала его покровителем, его вдохновением, идеалом, оглядываясь на который он построил военную карьеру. Он сам сказал мне, что в этом походе ясно видел шанс отдать долг благочестия. Я не запятнаю его память, не подведу его здесь. Именно здесь.

— Дайте-ка догадаюсь, — сказал Роун. — И даже это еще не все, ведь так?