Пощелкав выключателями, что-то проверив в полутьме, коротко сказал: «Готово» — и отошел в сторонку.

Кичига повозился у аппаратуры, видимо, расправлял и укладывал листок и, наконец, включил рентген.

Все вплотную подошли к майору.

Несколько секунд длилось молчание. Смолину показалось, что он видит какие-то буквы на листе, но капитан ждал, когда заговорит Кичига.

Майор не торопился. Только убедившись, что на бумаге действительно появились слова и цифры, он подвинулся, уступая место Гайде.

Следователь долго вглядывался в непривычное свечение букв и, наконец, сказал:

— Не такой уж он дурак, этот Груздь… Да… не дурак. И здесь, как в басне… намеками… Продувная бестия… Где он этому научился — в плену?

— Чему научился?

— Воровству и тайнописи. Чему ж еще?

— Да что ж там написано? — не выдержал Смолин.

— А вот послушайте.

Гайда совсем близко придвинулся к листу и прочитал:

Всю ночь Смолин провел в кабинете Гайды. Готовя план допроса, оба следователя часто прерывали беседу и надолго задумывались.

Многое уже было ясно, но для того, чтобы стало очевидно все, предстояло выполнить еще сложную и трудную работу.

Видимо, дружба Груздя и Курчатова была нечистой. Честные записи не делают симпатическими чернилами, да и само содержание приписки, достаточно прозрачное, не оставляло сомнений: жулики крали в артелях все, что плохо лежало, и выручку делили пополам.

Но, видимо, что-то испортилось в последнее время в этом содружестве воров. За Курчатовым остался какой-то долг — вероятно — в 16 тысяч. Он не только не отдавал Груздю его старой доли, но и не поделился деньгами, вырученными уже в городской артели — за какие-то операции с кроватными сетками и краской.

Что искал Груздь у озера в карманах убитого? Конечно, не деньги. Курчатову незачем было брать с собой крупную сумму, кроме той, которая могла предназначаться Груздю. Но если Курчатов взял эти деньги, какой смысл было убивать его? Груздь получил бы свою долю и так.

Не вернее ли допустить, что они не договорились в лесу и поссорились? А может быть, и не поссорились. Просто Курчатов и на этот раз ничего не дал Груздю, снова пообещал выплатить счетоводу его долю, но Груздю надоело ждать. А может быть, и так: воспользовавшись удобным случаем и полагая, что за случайное убийство он отделается небольшим наказанием, Груздь решил покончить с Курчатовым и завладеть всеми деньгами?

Но почему они договорились о поездке в лес не устно, а письменно? Смолин выяснил, что Груздь посылал соседского мальчика с запиской к Курчатову за несколько часов до выезда на охоту. Может быть, им не удалось условиться на работе, в артели везде люди, и воры боялись выдать себя неосторожным словом?

Что ж все-таки искал Груздь в карманах Курчатова? Может, ключ? Нет, едва ли. Они часто бывали друг у друга, и Груздь не мог не знать, что Курчатов ключ от комнаты отдает соседке. Конечно, он знал об этом: та же соседка сказала, что она не раз вручала этот ключ Груздю, когда тот приходил в отсутствие хозяина.

Значит, попасть в квартиру Курчатова Груздь мог без труда. Он искал другое. Что же?

Может быть, ключ от тайника, где хранятся деньги? Что ж, это вполне вероятно.

— Где он, Курчатов, мог хранить эти деньги, Александр Романыч, а? — внезапно спросил Гайда, и его черные большие глаза встретились с узковатыми глазами капитана.

— Где? У себя в комнате, вероятно. Еще — в жилье у сестры. У него в городе есть сестра. Может быть, даже в артели. Надо поискать во дворах, в сараях, в стенах комнат.

Гайда согласно кивнул головой:

— Что ж, придется поискать. Передай своим людям, чтоб занялись. И предупреди… да предупреди: тертые калачи эти жулики… Так просто их не ухватишь. А ухватить надо. На то мы с тобой и сыщики, Александр Романыч…

Черно-багровое пламя, сея огромные клочья копоти и завывая, рвалось к небу. Пожарные работали молча и сосредоточенно, не давая огню перевалиться на окраинные дома поселка.

Пламя непрерывно меняло форму и направление: то опускалось к земле, будто изнемогало, то снова со свистом и шипеньем лезло вверх, скрывая от людей шар июльского ярого солнца.

Милоградов близоруко щурился, пытаясь понять, кончается ли пожар? На лице кладовщика, испачканном сажей, застыло выражение тревоги и недоумения.

— Экая беда! — бормотал Милоградов, в десятый раз обшаривая свои карманы и по привычке пытаясь найти очки. — Горит, как в аду.

Ирушкин покосился на кладовщика и сказал, усмехаясь:

— Бензол, он, того-самого, всегда горит, подпали только.

Маленький сухонький старичок, нос крючком, борода клочком, промолвил примирительно:

— Может, и не жег никто. Чего зря гадать?

Ирушкин сузил и без того узкие глаза, облизал сухие потрескавшиеся губы:

— Ты, Порфирий, думай путем, а не мели. Не сам себя бензол спалил.

Порфирий Карасик захватил бороденку в горсть, вздохнул:

— А кому ж это надо было?

— Кому-нибудь да в пользу, — значительно отозвался Ирушкин. — Пожар, он, того-самого, всякий грех сожгет.

— Не выдумывай ты, ради Христа, — вмешался в разговор Белуджев, и на его крепком и загорелом, как обожженный кирпич, лице на секунду промелькнула досада.

Карасик с сожалением оглядел свой выходной костюм, весь в черных пятнах и подтеках, похлопал себя по карманам и удивился:

— А водку я потерял…

Ирушкин спросил, не отрывая глаз от огня:

— Ты где был, когда бог разум раздавал?

— А что такое? — беззлобно откликнулся Карасик. — Там, где и ты, в зыбке.

— То-то, что в зыбке. Тут, может, на мильон сгорело, а ты — водка. Думать надо.

Все замолчали.

Это были сослуживцы, работники базы, знавшие друг друга много лет. Конторщик Евлампий Ирушкин был главный в этой компании. Он числился на лучшем счету у начальства, исправно сотрудничал в стенной газете, поставлял ей сатиру в стихах на разные непорядки и промашки кладовщиков и охраны. Однажды он написал даже фельетон на своего главного бухгалтера, которого недолюбливал заведующий базой. Главбуха долго таскали куда-то, а об Ирушкине пронеслась молва: смел и умен, как лиса.

С тех пор Евлампий Кузьмич твердо полагал, что перестань он печься об интересах государства, база зашатается и сгинет.

Ирушкин прежде тоже был кладовщиком, но выбился на «чистую должность», контору, благодаря правильной критике непорядков, как он полагал.

Евлампий Кузьмич всем говорил «ты», даже заведующему, и тому это нравилось, как признак независимости и смелости его подчиненных.

Кладовщик Милоградов стоял в этой группе особняком. В просторном, но редковатом вещами жилье кладовщика день и ночь копошились, смеялись и ревели ребятишки, числом одиннадцать душ, и тихий, малоразговорчивый Милоградов брал переплетную работу на дом, чтоб поддержать семью. Он редко выходил на улицу перекинуться словечком с соседями, почти не брал доли в мужских компаниях. На уговоры друзей отвечал фразой, которую все знали наизусть:

— У меня каждый волос в долгу, а жить надо.

Внешне Милоградов производил странное впечатление. Он весь казался составленным из разных и совершенно не подходивших друг к другу частей. К маленькому телу были приделаны сильные большие руки и ноги с непомерными ступнями. Из-под густых, как колос, бровей слепо глядели синие, всегда озабоченные глаза. В черных, косицами, волосах не было ни одной седой нити, зато от лба к темени шла прямая, как просека, белая полоска, еще от финской войны, когда Милоградов сильно испугался лыжной атаки.