— Ну-ка, садись.
Он сбил шапкой с ближнего пня белую макушку, усадил ее. Нагнулся, развязал скоробившиеся ремешки.
— Ух ты! Всю кожу содрала…
Она сидела, как воробей, доверчиво положив на его согнутое колено маленькую теплую ступню в грубом разорвавшемся чулке.
— Разве ж можно так, без ничего? Тебе бы портянки… Обожди, сейчас сделаем.
Он сдернул с шеи старенькое вязаное кашне, ловко стал обматывать ногу.
— Лопухов, вы что отстаете? — крикнули из выстроившейся на поляне цепочки.
— Алеха, довольно лясы точить. — Васька швырнул в них метким снежком. — Догоняйте!
— Догоним, не бойтесь!
Смех, шелест, характерный свист палок, вспарывающих снег, — цепочка исчезла в овраге.
— Как, лучше? — спросил Алешка.
— Ага. — Девушка попрыгала свободно. — Вот спасибо-то! А как же ты? — Она испугалась. — На, платок мой возьми, мне тепло…
— Пустое! И так жарко. — Он распахнул куртку, напялил валявшуюся у пня обснеженную шапку. Притащил свои и ее лыжи, стал надевать ей первой.
Она упиралась ему в плечо, пригнувшись и дыша в ухо.
— Лопухов, знаешь… Тебя Алексеем зовут, я буду Леней, хорошо? Леня, знаешь… — Она говорила часто, и пахло от нее свежестью, дымком и почему-то молодой березкой. — У нас в инструменталке про тебя девчонки судачат: отчего это такой симпатичный, а всегда один ходит? Федосеев же не в счет, верно? В клубе два раза плясал, и то с парнями… Так и зовут — красная девица. Чудные, верно? А я вот прямо тебе скажу: дружить бы с тобой стала. Ты только худого ничего не подумай.
— Я и не думаю! — рассмеялся Алешка. — Славная ты. Хорошая.
— А может, у тебя зазноба есть? — Она придерживала его за плечи, пока вставал, помогла отряхнуться. — Тогда скажи, я не обижусь. — Она спрашивала так серьезно, озабоченно и просто. — Уж если девушке говорят «славная» да «хорошая», значит, каюк дело, верно? — и засмеялась сама, сначала грустно, потом от души, весело.
Алешка протянул ей палки.
— Нет у меня никакой зазнобы, — проговорил медленно, как бы убеждая себя. — Ошибаешься ты. Нету!.. Бежим своих догонять.
Он быстро надел лыжи, и они стали спускаться тоже к оврагу, но не четкой, петлявшей среди кустов лыжней, а прямо между деревьями, стряхивая на бегу хлопья, пригибаясь и сдерживая хлесткие ветки.
Солнце почти село. Стволы берез стали сиреневыми, тени под ними густо-синими. А небо там, где еще алел закат, багровело, постепенно переходя в теплое, розовато-серое. Над лесом, тонкий и матовый, переглядываясь с уходящим солнцем, вставал молодой месяц.
ОДНА
— Леночка, а пойдем-ка мы с тобой нынче к Васеньке с Налей! — сказала однажды Кузьминишна только что вернувшейся с фабрики Лене. — По секрету тебе скажу, отвезть ей кой-чего надо…
Лена переоделась быстро. Ей и самой любопытно стало повидать Найле, да кстати рассказать о письме Ольги Веньяминовны.
Они вышли из дома засветло. Теперь Лена работала уже в три смены, как настоящая работница, и приходила с утренней рано.
Февральские дни коротки, изменчивы, особенно к концу месяца. Весна еще за горами, крыши и заборы в белых шапках. Колючий ветер мчит вдоль тротуаров по накатанным ребятишками ледяным полосам снежные вихорьки. А все-таки нет-нет да пахнёт влагой, солнцем… И подумается — скоро март!
Кузьминишна с Леной доехали до завода на трамвае, к общежитию пошли пешком.
Все это время, с того дня, как Марья Антоновна перевезла к ним Лену, Кузьминишна с удивительным тактом не расспрашивала ее ни о Всеволоде — она ведь знала от Дины, что с ним покончено, — ни о последних событиях со Стахеевыми. Захочет — расскажет сама, не рассказывает — значит, не лежит сердце. И только об одном заговаривала иногда Кузьминишна, да и то обиняками.
— Вот жалко, мы с тобой Алешеньку не прихватили. С работы придет, все на сторону норовит. Занятия, занятия, а отдыхать когда?
Лена промолчала.
— Мне Васенька с Налей прошлый раз шепнули: Алешу мастер ихний очень уважает.
Лена опять не ответила, смотрела внимательно на свой рукав с крупными мохнатыми снежинками.
Подошли к общежитию. В коридоре встретившаяся девочка сказала Кузьминишне, как старой знакомой:
— Вам, бабуся, Федосеевых? Эна их комната! Аккурат в субботу переехали…
Из двери как раз и вышла Найле. Как она изменилась! Пополнела, раздалась, теплый цветной халат скрадывал прежнюю угловатость, на плечах был пушистый платок, а худое милое лицо с узкими темными глазами все светилось.
Найле ахнула. Легкими шажками подбежала к Кузьминишне, к Лене, опять к Кузьминишне… Потащила в комнату, твердя что-то ласковое…
— Го-го-го! — загремел над Леной Васька, вытряхивая ее из шубки, принимая шаль Кузьминишны.
Комнатка у них была чудо! В два окна, светлая, чистая… Только мебели было всего ничего: косолапый диван, стол и… Лену толкнуло: в углу, заботливо прикрытая белым, стояла расписная плетеная кроватка. Пустая.
— Васенька, Налечка, да что ж это вы? — Кузьминишна вдруг сердито, перехватив Ленин удивленный взгляд, замахала руками. — Кроватку зачем внесли?.. Обождать бы, примета дурная… — Она растерялась. — Для маленького…
— А мы в приметы не верим, Дарья Кузьминишна! — прогрохотал Васька. — У соседки парень вырос, нам и отдали. Чепуха!
Уселись на диван тесно друг к другу, и Найле стала кормить оладьями. Слушала про Стахеевых, морща чистый лоб, качала темной головой с заложенными за уши косами, улыбалась ясно или хмурилась.
Лена не могла надивиться на нее.
У Стахеевых, возможно подчиняясь Ольге Веньяминовне, она никогда не была к Найле особенно внимательна. А сейчас точно нового человека увидела! И то, что Васька, будто к источнику света, все время обращал к Найле глаза (он тоже похорошел, обчистился, отмылся, стал весь какой-то гладкий), и то, что сама Найле, зашептав что-то Кузьминишне на ухо, вдруг прильнула к ней своим располневшим телом, было тоже ново.
Как же все это случилось? Когда успела Кузьминишна, ее верная, любящая нянечка, стать и для Найле с Васей близкой, родной? Лена чувствовала, что это так!
Как же она сама проглядела, не интересовалась так долго, занятая собой и своими переживаниями, хорошо ли они живут в этом общежитии? Слышала мельком от Кузьминишны про какую-то фанерку, за которой Вася с Найле, вернувшись с работы, сидят и хохочут — а на самом деле все, все стало уже по-другому. И своя комната, и цветы, и эта… кроватка.
Лена даже в раннем детстве была очень ревнива к тем, кого любила, к Кузьминишне, к Дине, позднее к Алешке… То, что Найле в такой короткий срок завоевала Кузьминишну — та между делом совала ей что-то увязанное в платок, объясняла и шептала тоже на ухо — было для Лены, надо говорить честно, не так уж приятно. Она даже посмотрела на Найле сухо. А та, будто угадав, заторопилась:
— Еленочка, еще чаю налью? Пей, милая!
Васька, потирая ручищи, встал:
— Гости дорогие, будьте как дома, а мне на дежурство…
— Он у нас в органы милиции выдвиженец, — гордо пояснила Найле, становясь рядом с мужем, словно желая похвастаться его ростом и силой. — Утром, гляди, в завод не опоздай. Иди!
— Тебе что ж, одной ночевать? — заволновалась Кузьминишна. — Нет, нельзя… Лучше я здесь заночую. Авось Машенька с Леночкой не пропадут.
Внешне совершенно искренне, но в душе опять ревнуя, Лена постаралась уверить старушку: конечно же, не пропадут, безусловно надо остаться…
Кузьминишна и проводила их с Васей к выходу, Лена решила уйти вместе с ним. Пока шли по бесконечному коридору, шептала:
— У ей же ребеночек скоро будет! Господи, сама дите… Страшно ведь.
И у входной двери, запахивая на Лене шубку, поднимая и приглаживая воротник:
— Ступай, дочка, домой. Ничего, доберешься, не маленькая.
Когда проходили мимо завода, было совсем темно. Черное небо за высоким забором пересекали желтые, как молнии, вспышки. Васька не шел, точно на крыльях летел, Лена едва поспевала за ним. Болтая о пустяках — про Алешку не говорили ни слова, — они дошли до остановки, попрощались. Васька так сильно, с таким восторженным лицом тряхнул Ленину руку, что она не выдержала. Сказала с тоской, сдерживая едкие, завистливые слезы:
