3 мая 1991 года, понедельник.

– Граждане интеллигенты, я керосинку купила! – просунулась в учительскую техничка Агафья Даниловна.

– Где достала? – подхватилась от тетрадей Алка-химичка.

– Почем? – поинтересовался физрук.

– А для чего? – спросила я.

– Последнее отдала, где бы занять рублей восемь? Темные вы, молодые! Товару никакого нет? Спичек и соли нет? И электричества, значится, скоро не будет. Электричество же товар?

– Точно, я талоны на мясо все еще отоварить не могу, – задумалась Алка.

– Два двадцать, – сказала Агафья Даниловна. – В хозяйственном на кольце. И народу нету, часу не стояла.

– Правда что, вон сегодня в Сербии война началась! И я куплю! – рассудил наш Пан Спортсмен.

– Дочь народа, а ты чего молчишь? На тебя взять? – спросила Алла.

Я сделала вид, что не слышу.

Когда мою маму увезли в роддом, папа был в отъезде. И мама записала меня Донарой, искренне полагая, что это звучное имя достаточно грузинское, чтобы угодить супругу кавказской национальности. Однако в каждой школе, где я училась – а была их дюжина, мы вечно переезжали – обязательно обнаруживались грамотеи, которые сообщали мне, что имя мое составное и расшифровывается ДОчь НАРода. А особо эрудированные утешали, что имена бывали и похуже – Даздраперма, например, то есть Да здравствует Первое мая.

Мама именовала меня Дорой, учителя Доней, а соклассники Дунькой. В конце концов, я перестала откликаться на любой вариант, кроме паспортного.

– Я сгоняю, – решил Петрович. – Сейчас обормотам скомандую кросс бежать, а сам в лавку. Донара, ну чего, берешь?

– Спасибо, – сказала я. – У меня свечи есть. Мужу в декабре на зарплату выдали тринадцать коробок.

– Ментам зарплату свечками выдали? – заржала Алка. – Чтоб подержать было что?

– Схожу в столовую, – сказала я, – компот сегодня.

– То-то я смотрю, ты смурная. Голодная небось, – сказала Агаша. – Перловку только не бери, пятничная она.

Над компотом я зависла до звонка. Было о чем подумать. Муж третий месяц был в «горячей точке». Первоклашки Тоша и Макоша сообщили, что с сентября их в лицей не возьмут, потому что три месяца не плачено. А полчаса назад мне сказали, что сомнений нет, я снова беременна.

Ждать больше нечего. Пора что-нибудь предпринимать.

Прозвонили большую перемену.

Школьники хлынули в столовую. Пробираясь против течения, я отправилась на выход: подбивать итоги и строить планы.

В активе у меня оказалось: 13 коробок со свечами; золотые сережки; черная мутоновая шуба, которую муж подарил мне шесть лет назад; и двухкомнатная хрущевка.

Наутро я снесла в ломбард сережки: заплатила за лицей, а оставшиеся деньги отдала в редакцию «Чижевской правды». И в четверг вышло объявление в полстраницы:

«Астральный Проводник.

Решу любую проблему.

Очень дорого, но с гарантией.

Прием по понедельникам с 22 до 24 часов».

20 мая 1992 года.

Я отвезла к подруге детей и собаку и все выходные красила синькой, сушила, гладила, расшивала звездами и прицепляла к обоям старые простыни. Вечером вкрутила на лестничной площадке лампочку, выкрашенную лаком для ногтей. В ее кровавом свете вполне уместно стал выглядеть приколотый к двери черный ватман:

Выволокла в центр своей хрущевки кухонный стол, и задрапировала его шубой. Вынула из коробки дедовы еще шахматы – резные фигурки с ладонь, каждая со своим лицом. Напялила карнавальное домино, расшитое звездами, и черный парик совершенно нефертитевского вида. Напоследок расставила семь блюдец со свечами и, минуту поколебавшись между желанием сэкономить дефицитный товар и намерением доделать все в лучшем виде, зажгла все сразу.

В дверь постучали, лишь погасла последняя спичка, как будто сторожили. Сердце мое впрыгнуло в горло. Едва не подпалив балахон, я выключила электричество и молча отворила.

На пороге стояла этакая Мерилин Монро в палантине и бриллиантах, потерявшая дар речи при виде звезд и полумесяцев, мерцающих в свете красной лампы. Ее спутник брезгливо бросил: «Я буду в машине» и захлопнул дверь. От резкого звука я отмерла и сделала приглашающий жест. Блондинка упала в кресло, я села за стол и, сглотнув, сказала: «Обращайтесь ко мне – Хозяйка Дара».

– Меня зовут Ольга Петровна, – начала гостья, – а вы правда гарантируете результат?

– Да, если вы сделаете все так, как будет сказано, – ответила я.

– И что, правда, любой вопрос решите?

– Если это будет угодно Высшим силам, решу. Скажите мне, что с вами, и если цена вас не смутит, мы продолжим.

– У меня мигрени. Каждый месяц, иногда дважды, в мою голову втыкается огромная палка. И по три дня я лежу в темной комнате, потому что знаю – если хотя бы подойду к окну, я просто шагну с восьмого этажа. Жить с этой болью невозможно, а умереть страшно.

– Достаточно. Цена – … я назвала цифру размером с мой годовой оклад, дама с готовностью полезла в сумочку. – Теперь просто сиди. Закрой глаза, – сказала я.

Свечи трещали, комната наполнялась чадом. Женщина покорно молчала; ее лицо обвисало, старея на глазах, и становилось понятно, что ей далеко за тридцать. Мимические складки освобождались от контроля, и вся ее история проявлялась на лице так же очевидно, как это происходит в движении, когда зажим воротниковой зоны вопиет опытному глазу о детских обидах, а разворот бедер о пуританском воспитании.

– Выбери из этих фигурок себя, своих отца, мать и маминых родителей, – сказала я.

Ольга взяла белую пешку с каким-то яростным выражением деревянной мордашки:

– Это буду я.

Затем поставила черную королеву, пышногрудую особу с испанским воротником:

– Это бабушка.

Пристроила в складочку шали белого ферзя, тоненького, в изысканной мантии:

– Это мама. – Потянулась за облезлой фигуркой белого слона, на которой когда-то Макоша попробовала первый зуб:

– Это папа.

И недолго думая взяла кособокую черную лошадку:

– Это дедушка.

Я выстроила их вдоль края стола и убрала лишние фигурки.

– Теперь медленно – медленно! – поставь себя на столе.

Ольга Петровна недоуменно покрутила белую пешку и поставила у своего края, ко мне лицом. – Задержи на ней руку, – сказала я и коснулась ее запястья. – Молчи. – Теперь поставь своих родителей. Медленно. Не надо размышлять, делай так, как чувствуешь здесь, – и я коснулась середины ее груди. – Просто чувствуй. Сначала поставь, потом покрути их, поразворачивай. Медленно. Не думай – чувствуй!

Белый слон закончил свое движение позади белой пешки, чуть слева, а белый ферзь замер в дальнем углу стола, боком к обоим. – Теперь мамины родители. Медленно! – Ладонь ее, обнимающая белую пешку, подрагивала от биения крови, правая рука с черной королевой неуверенно двигалась и остановилась близ белого ферзя. Фигурки стояли лицом к лицу, касаясь друг друга юбками. Потертая черная коняшка замерла почти по диагонали, в другом конце столика, спиной ко всем остальным фигуркам.

– Твоя мать была несчастлива в браке – сказала я.

– Да.

– Что было между ее родителями?

– Бабушка была из богатого дома, и ее отец не дал ей выйти за любимого парня. С дедом они прожили мало, он пил и умер молодым.

– Поставь бабушкиного отца.

Гостья нагнулась, выбрала черного короля и поставила его спина к спине черной королевы.

– Твоя бабушка так и не простила своего отца, – сказала я. – Она была женой, не уважающей своего мужа, и прожила всю жизнь в обиде. Ее дочь, не умевшая уважать мужчину, тоже не имела шансов на счастье. У нее были мигрени? – Всю жизнь, – завороженно пробормотала дама. – Это не первый твой брак? – Третий, – ответила она.