Дом этот был много скромнее, чем усадьба Браунов в Уэстпорте, где жил брат Денниса. Он более не носил титула лорда Алтамонта. После объединения Ирландии с Англией ему присвоили титул маркиза Слайго — так в какой-то степени вознаградились заслуги Денниса Брауна перед английским правительством. Самого Денниса вознаградили иначе: сделали членом английского парламента и самым могущественным человеком в Коннахте. Среди крестьянства за ним укрепилась репутация чудовища-людоеда (после «усмирения» 1798 года) и пережила его не на один десяток лет. Впрочем, репутация его мало беспокоила. Он пообещал восстановить мир в Мейо, и слово свое сдержал. А последние из повешенных уже давным-давно сгнили под коркой дегтя, и с эшафотов их поснимали. В кабаках о его зверствах распевали песни, но к ним он оставался глух. В Ирландии народ редко бывает доволен властью.

Поместье Лесное было спроектировано неудачно: конюшня и псарня примыкали к дому, от них на захламленном мощеном подворье стояло зловоние. Да и навоз не убирали, а затаптывали меж плохо пригнанных булыжников.

До Мура неслись голоса слуг, конюхов, они перебрасывались беззлобными шутками, подтрунивали друг над другом.

— Жизнь у нас здесь немудреная, — сказал Браун, встретив гостя. — Никаких музыкальных салонов, как у брата, никаких искусственных прудов, китайских драпировок. Вы бы посмотрели на эту драпировку. Что там только не нарисовано: и пагоды, и всадники. Все стены ими изукрашены. — Он положил руку на плечо Муру.

— Проходите, друг мой, проходите.

— Я приехал лишь затем, чтобы поговорить о судебных положениях. Что явствует и из моего письма. Спасибо, что сочли возможным принять меня.

— Полноте, полноте. Вы гость желанный. В кои-то веки пожаловали.

В передней комнате было сумрачно. На стенах пожелтевшие портреты, лишь белеют под слоем лака и пыли лица.

— Жалкая мазня, — бросил Браун. — Лучшие картины, разумеется, в Уэстпорте. Там и отцов портрет, и Питера, и дедушки. Здесь же родня помельче, всякие кузены и прочие. Кроме вот этого. Взгляните. — Он подвел Мура к портрету мужчины в военном облачении семнадцатого века, здоровый румянец, длинный крючковатый нос. — Вот полковник Джон, во всей своей красе и при всех регалиях; готов ринуться за королем Яковом в бой: не сносить головы кое-кому из протестантов. Понятно, почему мой брат — ныне маркиз Слайго — не повесил этот портрет у себя. Да, в те времена все мы были католиками: и Муры, и Брауны, и Трейси.

— Судя по портрету, человек смекалистый.

— Неплохой холст, рисовал лондонский художник, Тэрвилл.

Они расположились в кабинете у Брауна, в небольшой уютной комнате с камином, топившимся торфом — к вечеру похолодало. По двум стенам до самого потолка — полки с книгами. Двустворчатые окна обращены к лугу. По желтеющей траве стелился легкий туман, вдали под сенью деревьев паслось стадо. Напротив камина высвеченная бликами огня картина: вид с далекого холма на усадьбу Уэстпорт, а за ней — бухта Шкотовая. Бездушное, аляповатое произведение. Ландшафт безжизнен, хотя выписан каждый листочек на дереве и прорисованы все безукоризненно прямые тропинки.

— А этот решил, видимо, за деньги все в натуральном виде преподнести, — усмехнулся Браун, — насажал бы настоящих деревьев, кабы было куда.

— Красивая усадьба, — заметил Мур.

— Что верно, то верно, — согласился Браун. — И построена надежно, на века. За самим городом Уэстпортом, Джордж, большое будущее. Помяните мое слово. Киллала и Баллина — городки отжившие. А в Уэстпорте через пять лет будут у причала стоять корабли с зерном в Англию. Ни один колосок из Коннахта не минует Уэстпорт. Слава богу, и весь наш Коннахт ждет большое будущее. Мы сделаемся подлинными кормильцами Англии. Ей предстоят долгие изнурительные войны с господином Бонапартом, а крестьяне и помещики Ирландии будут набивать карманы английскими банкнотами.

— Не уповайте на историю, — сказал Мур. — Когда мы беседовали в последний раз, господин Бонапарт был лишь поверженным в Египте генералом. А сегодня он повелевает Францией. Времена меняются.

— Не беспокойтесь, с историей я предоставлю разбираться вам, — ответил Браун.

— Вернемся к судебным положениям. — И Мур достал из кармана бумаги.

Они управились с делами за час, оба были смекалисты и дотошливы. Вот Браун положил перо на стол и выпрямился.

— Вы, Джордж, надеюсь, отобедаете у нас? Фазан, запеченный окорок и пирог с крыжовником. Фазана я подстрелил сам.

— Может, в другой раз, — стал было отказываться Мур. — Хотелось бы добраться до дому засветло.

— Незачем дожидаться другого раза. Вдруг опять лишь через годы свидимся. Решено, вы заночуете у нас.

Не все ли равно, подумал Мур. Все, что в жизни имело какое-нибудь значение, далеко в прошлом.

— У меня для вас приятный сюрприз, — напирал Браун. — У меня гостит племянница, Сара. Переехала сюда жить. Вы, вероятно, помните ее еще по Лондону.

Как не помнить. Стройная, черноволосая, кареглазая. Дику Голмою она приглянулась особенно. Им и обесчещена. Толком-то Мур ее и не знал.

— Здесь ей несравненно лучше, — продолжал Браун, — все-таки Лондон — город, не подходящий для ирландки.

— А мне Лондон всегда нравился, — заговорил Мур. — Очень культурный город.

— Что и говорить! — подхватил Браун. — Я там теперь половину времени провожу. — Еще бы! Деннис Браун — член парламента от Мейо. — И все же Лондон город для мужчин. Вы, конечно, слышали про связь Сары и Голмоя.

— Право, не помню… — начал было уклончиво Мур, но Браун прервал его:

— Так вот, она от него ушла. Навсегда. Этот щенок Голмой и ему подобные позорят Ирландию.

— Я плохо знаю его.

— Надо же, познакомился на балу в замке с порядочной ирландской девушкой и заманил с собой в Англию. Стыд и позор навлек и на нее, и на ее родителей. Хотя сам позорит свою родину, сорит в Лондоне деньгами, пускает их на ветер за карточным столом. Англичане над такими смеются, и поделом. Слава богу, Сара порвала с этим подонком.

— Жаль, что я не знаком с нею коротко, — посетовал Мур. — Помнится, она была красивой и умной девушкой.

— Еще бы! У Браунов в роду все умные, кроме брата Слайго, да ему, бедняге, сейчас ум, слава богу, и не нужен. А у Сары ума палата. Поглядите сейчас на нее, ни дать ни взять в монастырь собралась. Да, в каждой семье непременно свое горе. Уж вам-то это знать лучше, чем кому-нибудь.

Мур промолчал. Его обескуражили откровения Брауна о племяннице. Сколько же ей сейчас лет? Около тридцати, пожалуй. Еще не перестарок по ирландским понятиям, хотя молва оставила на ней недобрую метину. Может, и впрямь умна, но убежать с Диком Голмоем — сущая глупость.

— О чем задумались? — спросил догадливый Браун.

Мур улыбнулся.

— О том, как восхитительны умные женщины.

Браун взглянул на него, теперь догадка сквозила во взоре.

— Смотрите, Джордж, не переусердствуйте. Досадно, если что-нибудь помешает нашей дружбе.

— Дружбе? — изумился Мур. — А разве мы друзья?

До обеда оставался еще час. Браун оставил гостя в парке. Ясный, погожий день клонился к вечеру. С полей долетал легкий ветерок. Муру почудилась в нем горьковатая соль Атлантики, и ожили воспоминания. Тропинка по лугу привела его к речушке с куцым горбатым мостиком. За ним — легкий домик. Мур взошел на мост. Внизу журчала река, быстрая, полноводная. Наверное, Сара в домике, подумалось ему. Читает или вспоминает Лондон.

Сара появилась лишь к обеду в маленькой и не очень опрятной столовой. Под ногами обтрепанный турецкий ковер, на стенах потемневшие от времени портреты. Села она с противоположного от дяди конца стола. Оказалось, память подвела Мура: Сара и впрямь стройна и кареглаза, но волосы у нее вовсе не черные, а каштановые, уложены в модную прическу. Строгое платье голубого бархата приоткрывало длинную шею. За обедом она была немногословна, но прислушивалась к обоим мужчинам, обращая то к одному, то к другому спокойный внимательный взор. Нередко на губах играла мимолетная полуулыбка. Зубы у нее были белые, но неровные.