Чувства господина Метьюза не омрачились напрасной ревностью. Более того, по моим описаниям он нарисовал портрет Малкольма и подарил к моему тридцативосьмилетию. Сейчас портрет этот висит у нас в гостиной. В том девяносто восьмом году господин Метьюз служил в ополчении Соммерсетшира и лишь случайно не попал в Ирландию. Непредсказуемы все повороты судьбы. Часто в шутку он напоминал мне, что «год 98-й» славен и другим: вышли в свет «Лирические баллады» Уордсворта и Кольриджа.
«И что, по-твоему, оставит больший след в истории: их стихи или какое-то восстание в Мейо? — спрашивал он шутливо. — Насколько я знаю, среди повстанцев поэтов не было».
Все восстание было поэмой, думалось мне. Зыбкой, как сон.
22
УЭКСФОРД И УСАДЬБА МУР-ХОЛЛ, НАЧАЛО ОКТЯБРЯ
В октябре заключенного Джона Мура под кавалерийским конвоем перевели в Уотерфордскую тюрьму, на юг Ирландии. Уотерфорд стоит на побережье, окна камеры выходили на юг, на юге — Испания. Но Джону так и не довелось подняться с койки и посмотреть из окна на город, на большой причал, на море. Из Каслбара он привез чек на тысячу фунтов стерлингов и тюремную лихорадку — на щеках его полыхал нездорово-яркий румянец. Через неделю состояние его ухудшилось настолько, что его перевели в комнату в таверне «Королевский дуб», где он и скончался девятнадцатого числа.
Получив известие об ухудшившемся здоровье брата, Джордж поспешил в Уотерфорд, но приехал слишком поздно. Он постоял над телом. На лице Джона резко обозначились скулы, проступила светлая щетина. Глаза закрыты, а вот рот чуть приоткрылся, и лицо сделалось бессмысленным и безучастным. Джордж присел подле брата, потом спустился вниз, в пивную, — там его дожидался полковник Гаррисон, командир уотерфордского гарнизона.
— Какое несчастье, господин Мур! Здесь ему были предоставлены все удобства, и, разумеется, он получал должный уход от нашего полкового хирурга. У вашего брата открылось кровотечение. Надежды на выздоровление не было ни малейшей.
Мур кивнул.
— Он был в сознании?
— Почти до конца. Правда, когда я его навестил, он бредил. Вы же понимаете, лихорадка!
— Да, конечно, — ответил Мур, — он давно уже бредил.
— Тяжко ему, бедняге, пришлось, — продолжал Гаррисон, — хотя мы к нему совсем не как к узнику относились.
— Весьма обязан вам за внимание к Джону, — проронил Мур.
— Мейо — край неблизкий. Трудно вам будет его везти. Там небось бездорожье?
— Джона похоронят здесь, — ответил Мур, — в Уотерфорде.
Гаррисон в замешательстве кашлянул. Не привык он с такими чопорными и надменными господами говорить. Он ожидал обычного провинциального дворянчика-мужлана, который зальется слезами.
— В этом страшном деле не один он из благородных замешан, — наконец сказал он. — И из Уэксфорда дворяне были. Люди состоятельные.
— Да, я знаю, — кивнул Мур.
— Может, желаете поговорить с пастором?
— Вы хотите сказать — со святым отцом? Муры из Мейо всегда исповедовали католичество.
— Простите, не знал, — пробормотал Гаррисон. — Иначе мы бы пригласили католического священника. Но брат ваш бредил. Какая ему была разница?
— Думаю, существенная, — вставил Мур. — О похоронах я позабочусь сам. Весьма признателен вам за внимание. Весьма признателен. — Он поправил шляпу, натянул перчатки.
Гаррисон вышел проводить его на улицу.
— Если я в состоянии чем помочь…
Мур повернулся к нему. С продолговатого бледного лица глаза его смотрели холодно, губы тронула гордая усмешка.
— Боюсь, мы и без того злоупотребили вашей любезностью.
Гаррисон отвернулся от леденящего взора спокойных голубых глаз. И так-то не по себе: привезли на его голову из Каслбара брата этого дворянина, посадили, как обычного преступника, за решетку. И сейчас, вместо того чтоб войти в его, Гаррисона, положение, этот господин каждым словом точно оплеуху отвешивает. Ох уж этот лондонский изыск!
— Личных вещей при нем не было, — заговорил он. — Лишь банковский чек…
— Знаю, — перебил его Мур. — Я все улажу сам.
Они дошли до конца улицы, до причала, у которого, слегка покачиваясь, стояло на якоре судно.
— Британское, — определил Гаррисон. — В Сантандер идет, в Испанию.
— Мы с братом родились в Испании. И я надеялся, что ему, быть может… — Он тряхнул головой. — Прощайте, полковник.
Да, презанятный господин.
Скоротав ночь в деревушке на реке Барроу, Джордж Мур тронулся в Мейо. День выдался пасмурный, но безветренный. Дорога шла лугами и невысокими холмами. Занять себя было нечем, и Мур смотрел окрест. Ни книг, ни бумаги он с собой не захватил. Близ усадьбы Эджуортаун погода переменилась — в экипаж упали первые капли дождя. Глупец и педант, этот коротышка Эджуорт. В голове не мозги, а шестеренки от часов. Часы… «Личных вещей при нем не было». Даже карманных часов. Мур сидел скрестив ноги, положив руки на колени. Успеет еще переправить Джона в родные края. Теперь это привлекло бы внимание всей округи, еще бы: господский сынок, связался с мятежной чернью, заболел в темнице и умер.
Дождь припустил сильнее. В туманной дымке скрылись холмы. Какое проклятье удерживает нас здесь, не пускает в солнечные оливковые рощи Испании или в забитый книгами особняк на Темзе. На реку выходят окна веранды, на столе медные кувшины, полные хризантем.
— Джордж, тебе непременно нужно с ними познакомиться. Они прекрасные люди. Том Эммет музыкант, представляешь? У него под Дублинскими холмами в Ратфарнаме домик. Они с Тоном играют дуэтом. На спинете и флейте. Ах, как проникновенно Тон играет на флейте!
— Неужто? Поистине, очень одаренный человек.
— А какое у него любящее сердце! Он пригласил Рассела и меня пообедать в кругу его семьи. В детях он просто души не чает.
— О его любящем сердце я наслышан от его же приятеля Нокса. Похоже, госпоже Тон всей этой любви не вместить. Ее хватило и для госпожи Мартин.
— Неправда, — возразил Джон. — Как бы там ни было, тебе в последнюю очередь судить его, мне-то хорошо известно, как сам ты жил в Лондоне. И отцу известно. Чего уж там, Джордж. Мы ведь с тобой взрослые люди.
Сколько же в ту пору было лет Джону? Девятнадцать? Двадцать? Взрослые люди.
— Мне с ним трудно тягаться. Его любвеобильного сердца на весь наш народ хватит, да и на всю страну тоже. Дурной, однако, у него вкус.
— Джордж, ты ведь тоже ирландец. Как и я.
— Разве мы ирландцы? А может, англичане? Или испанцы? Я никогда толком не знал. Нет, скорее, все же англичане. Мне лучше всего живется в Лондоне. Там у меня друзья.
— Бэрк, Шеридан. Это они себя англичанами считают? Но настоящих англичан не проведешь.
— Да не все ли равно.
— Отцу было не все равно. Иначе не привез бы нас из Испании на родину.
— Он привез нас в Мейо, а не в Ирландию.
Джон вдруг отрывисто засмеялся. Так порой заливаются по ночам собаки.
— Ты такой же сумасброд, Джордж, как и все мы. Помнишь, отец звал тебя неулыбой, а ты верил. Но я-то знаю, что ты не такой.
Я похоронил его на ближайшем церковном подворье, бросил на крышку гроба горсть земли чужих краев. Толстый робкий священник пробормотал молитву на латыни. Из-за церковной ограды глазели несколько британских солдат да прохожие. Недолго ему лежать здесь. Я перевезу его в Мейо. Я любил его, и он это знал.
В Лонгфорде Джордж Мур отослал кучера в таверну заказать обед, сам же с непокрытой головой вышел из экипажа на умытую дождем улицу убогого городка.
— Ночуем здесь, сэр? — спросил кучер.
— Ни за что. Не хочу оставлять усадьбу без хозяина. Покорми лошадей и поешь сам. — Мур повернулся и вошел в таверну.
Не понять этого холодного человека, только что схоронившего брата здесь, в Уотерфорде. Дома, в Баллинтаббере, отец Лавель, взобравшись бы на молельный камень, прочел панегирик. Кучер Уолш словно воочию видел его: такой же коренастый и крепко сбитый, как торговцы скотом из Лонгфорда. Вот он взбирается на широкий плоский камень. Воздевает руки к овеянным атлантическими ветрами небесам: «От нас ушел юноша из рода Муров. Больше не лицезреть ему ни красоты Мейо, ни жестоких страданий нашего грешного мира. Не найдется средь нас ни одного, кто бы не помнил Джона Мура верхом на лошади чудесным утром, вроде сегодняшнего, алый камзол его горит точно солнце…» Поверишь ли Лавелю, если каждое слово оторочено лестью, если он даже не обмолвился о постыдной смерти в тюрьме. А по краям толпы женщины в черных шалях. А перед похоронами были бы настоящие поминки, с виски и пивом бочками. Да, старик все обычаи знает, даром что наполовину испанец.
