— Верно. А Бартолемью Тилинг — полковник французской армии. Ему место здесь, рядом со мной, а не в тюрьме, где он ждет суда. Я вам изложил все это в довольно резких выражениях.

— Простите, старина, так не пойдет. Господа Тон и Тилинг — подданные британской короны, они — государственные изменники. И за это их повесят.

— Это несправедливо, — возразил Эмбер. — Вы сами солдат и должны чувствовать несправедливость. Тилинг храбрейший из моих офицеров. Благороднейшей души человек. Он вставал на защиту тех, кто был верен вашему королю, и на защиту их собственности.

— Простите, но как солдат я не берусь судить об этом. Мятеж против государя — тягчайшее преступление. А этот мятеж — вдвойне, потому что он еще и не удался.

На этот раз улыбнулся Эмбер. Полуприкрыв глаза, словно большой сонный кот, он наблюдал за Корнуоллисом.

— Ну что ж, — сказал он наконец, — свой протест я изложил. Мне будет недоставать полковника Тилинга.

— А Тона?

— Тилинг — человек серьезный и надежный. А Тона я до конца не понимаю, вечно у него шутки-прибаутки. Гош его, однако, обожал.

— Тон всем изрядная докука. Мало того, что преступник, еще и докука. Говорят, Бонапарт не очень-то доверял ему.

«Кот» отвернулся от Корнуоллиса и посмотрел в окно.

— Мне тоже так говорили.

— Вот пример незаурядной личности — генерал Бонапарт, — продолжал Корнуоллис. — Тяжко ему сейчас. Отрезан со своей армией в Египте. Такой мог бы оставить яркий след. Возьмите, к примеру, его итальянскую кампанию. Превратности солдатской судьбы. Либо со щитом, либо на щите.

— Весьма незаурядный полководец, — согласился Эмбер.

— Вы его, вероятно, хорошо знаете.

— Не очень. Во всяком случае, вести о нем разговор с британским генералом не берусь.

— Понимаю, понимаю, — усмехнулся Корнуоллис, — хотя не скрою, мне, как и всякому, хотелось бы узнать о нем побольше.

— Узнаете, и довольно скоро, — предрек Эмбер, — думаю, вскорости мы все узнаем о нем предостаточно.

— Откуда ж — предостаточно? — удивился Корнуоллис. — Он так в Египте и сгинет. Или, может, вы о его итальянской кампании? Да, он себя показал во всем блеске. И откуда у вас, французов, такие неиссякаемые силы? Бонапарт воюет в Египте, вы — в Ирландии. До чего ж честолюбивый народ! Вы свою Революцию, точно миссионеры слово божье, по всему миру нести готовы. Я бы так сказал.

— Вы, очевидно, имели в виду, что мы готовы защищать Революцию. Защитили ее от всех европейских монархий, защитим и от Британской империи. Задушить себя не позволим.

— Ах, вот оно как! — удивился Корнуоллис. — Ну, ну. Мне-то сперва показалось, что побуждения у вас совсем иные. Но, повторяю, мне показалось, — он подался вперед и продолжал, — показалось мне, генерал Эмбер, что не затем вы ехали, чтобы Ирландию освободить, а затем, чтобы вернуться в Париж с лаврами, в то время как Бонапарт за тридевять земель, в Египте.

Эмбер вытаращил глаза.

— С какой целью?

— Ну разумеется, чтобы защитить Революцию. Правда, не столько от Британской империи, сколько от генерала Бонапарта.

Эмбер улыбнулся, но широко открытые глаза глядели настороженно.

— И впрямь у вас, англичан, очень странные представления о других народах. Франция, генерал, — великая нация, а не кучка… бандитов.

— Корсиканских бандитов[40], вы, очевидно, хотели сказать. Возможно, я полностью не прав. И даже наверное не прав. Но так ли это важно сейчас? И вы, и Бонапарт потерпели крушение, и вас обоих можно лишь пожалеть.

— Простите, но вы, англичане… вы слишком самодовольны. Мы как-нибудь со своими делами разберемся и от вас защитимся. А Ирландию забирайте себе. В этом болоте только гнить заживо.

— Так вот какой вы ее увидели, — сказал Корнуоллис, — а разве ирландцы не обаятельные люди?

— Жалкий сброд. — И, внезапно разъярившись, Эмбер бросил: — Такого отсталого народа во всей Европе не сыскать.

Корнуоллис кивнул.

— Вот и предоставьте этот народ нам. Жизни себе без него не мыслю. Все равно что больная жена или урод-ребенок. — Он опустил больную ногу на пол и встал. — Быть может, нам доведется еще побеседовать до вашего отъезда.

— Буду весьма рад, — сказал Эмбер и добавил с легкой насмешкой: — Любопытно поделиться сокровенными мыслями в такой обстановке.

У двери Корнуоллис задержался.

— Я получил письмо от священника из Киллалы. Его зовут Брум.

Эмбер широко улыбнулся.

— Никогда не забуду господина Брума. Очень милый человек. Глуповат, правда, но сердце доброе.

— Похоже, вы правы. Он обеспокоен действиями войск в Киллале — моих войск, как понимаете. А также расхваливает поставленного вами во главе мятежников некоего О’Доннела. Вы помните такого?

Эмбер задумался, потом покачал головой.

— Должен помнить. Если поставил его командиром, обязан помнить. Но их было так много. Мы им роздали мушкеты, а они тратили патроны, паля по воронам.

— Впрочем, неважно. Его убили в бою. Брум, похоже, проникся к нему добрыми чувствами, а генерал Тренч назвал его кровожадным головорезом.

— Скорее, прав Тренч. Почти все они головорезы.

Экипаж Корнуоллиса и его эскорт с шумом двинулись вниз по улице Досон — дальше по улице Нассау, мимо Грин-колледжа, по улице Знатных дам, красивой и гармонично застроенной, — к замку. Солдаты, торговцы останавливались и провожали экипаж взглядами, подбегали, стараясь получше разглядеть самого наместника. У подножия Коркского холма дети встретили карету криками «ура». Корнуоллис помахал им рукой. Прислонившись к красной кирпичной стене театра, стоял слепой уличный певец в долгополом сюртуке. Из-под легкой широкополой шляпы падали на плечи длинные волосы.

В графстве Лонгфорд рано утром

Лейк велел играть побудку.

Громил он повстанцев, французов пленял,

Британской короне победу ковал.

Прохожим он протягивал листки со словами, повернув к ним незрячие глаза, закатив зрачки под лоб. Небось месяц назад он еще пел «Идут французы морем». Ну, если уж они из Лейка решили героя сделать, им придется изрядно попотеть. То ли дело — Эмбер! Дай этому парню настоящую армию, и нам останется лишь уповать на господа. Правда, больше армии ему не видать. Может, если повезет, получит гарнизон где-нибудь в глухомани, например в Вест-Индии. Другое дело — Бонапарт. Сейчас он в Египте, но он из этого нового поколения, что сами себе куют судьбу. Что-то все в мире с ног на голову перевернулось.

Карета, громыхая по булыжникам, въехала в нижний двор Замка.

В тот вечер, впервые здесь на чужбине, Эмбер напился допьяна. Сидя один-одинешенек в темной комнате, он прикончил бутылку бренди и послал за следующей. Даже этот жирный, ко всему равнодушный аристократишка Корнуоллис понял, что произошло. Ему, видите ли, «показалось». Да, в топях Баллинамака для Эмбера навсегда утонул Париж. Сгинули в болоте все его надежды и обещания. Сейчас благородные враги-победители отправят его, побежденного полководца, на родину. Даже вспоминать всерьез не хочется о том, как он скитался по Ирландии, ведя за собой дикарей с пиками. Это все Тон, завлек его сладкими посулами: дескать, остров уже созрел для революции. Он закрыл глаза, и ему увиделся Тон, в щеголеватом французском мундире, с длинной кривой саблей — нос, пухлые женственные губы. Вот он ходит взад-вперед по комнате, размахивает руками, что-то пылко доказывает, шутит, голос у него резкий, с хрипотцой, ровно попугаячий. Актеришка. Эмбер зажег свечу и налил еще бокал.

Куда приятнее вспоминать ночной переход перед Каслбарской битвой, вдоль темного озера, крестьяне, точно волы, тянут на себе пушки, дорогу перед ними освещают соломенные факелы. Он привел армию как в Вандее или в Киброне: нежданно-негаданно для врага. Эх, если б вовремя подоспел второй флот. Неделю дожидался он его. Что задержало корабли в Бресте? Чья-то злонамеренность, нерадивость или непогода? Впрочем, сейчас уже неважно. И самому умелому не обойтись без удачи. Когда-то у него было и уменье и удача. Революция высоко вознесла торговца кроличьими шкурками. Ему подчинялись высокородные господа вроде Сарризэна и Фонтэна. Презирали, считали себя выше его, но подчинялись. А теперь удача от него отвернулась. «Я сам творю свою удачу», — хвастливо заявлял Бонапарт. Больше, похоже, ему удачи не творить. Вспомнилась и ночь в деревне Клун на церковном подворье. С рассветом увидел он, как окружают его англичане, как все туже стягивается петля. Может, про тот холм со временем старики будут рассказывать внукам: здесь стояли французы. Всю ночь горели у них костры. Прямо меж могил… И все впустую.