— Их убили, чтоб неповадно было другим мятеж поднимать, верно? — спросил Эджуорт. — Чтобы пример показать. А показали, что мы такие же варвары, как и эти дикари с пиками из Мейо или Уэксфорда.
— Будь у меня лучше зрение, я б их разглядела, а так вижу одно лишь болото, — вздохнула Мария.
— А я их вижу, — сказал Синклер.
— Испокон веков здесь вражда и ненависть, — продолжал Эджуорт. — Ничему путному народ здешний так и не научился. Пьют до беспамятства, перед попами своими ниц падают.
— Я мало что об ирландцах знаю, по-моему, они вроде этих шотландских горцев, — сказал Синклер.
— Кабы осушить болота, земли для всех бы хватило, — Эджуорт повел рукой с очками вокруг. На стеклах сверкнул лучик солнца. — Мою статью об этом похвалил Артур Янг.
— Вам бы своего судебного пристава в Лонгфорде поискать, — посоветовал Синклер. — Сначала в Лонгфорде, потом в Маллингаре.
Мария положила руку отцу на плечо.
— Я сам хотел собрать отряд йоменов, — рассказывал Эджуорт, — но принимал и католиков, поэтому правительство не выделило оружия. Соседи-помещики в Дублин написали, настроили власти против меня.
— Но в ополчении много папистов, — возразил Синклер, — в Северном Корке, например.
— Знаю я этих людей, — ответил Эджуорт. — Ими руководит отнюдь не разум. Все законы и все статьи для них ничто по сравнению со стихами. Я уже писал, какое пагубное влияние оказывает поэзия в этой стране. Стихи, жуткие пьяные баллады — единственный источник знаний для этих людей. Так ненависть вчерашняя порождает ненависть сегодняшнюю. Я об этом писал. Да никто меня не послушал.
Мария села, взяла из рук отца поводья.
— Благополучного возвращения в Шотландию, — пожелала она Синклеру.
— Возвращаться еще рано. В руках повстанцев часть графства Мейо.
— Ненависть и нетерпимость, — проговорил Эджуорт, — искоренили уже повсюду.
— Только не здесь, — вставил Синклер.
Мария еще раз взглянула на болото. Из густых зарослей выходили солдаты, они несли шлемы, полные ягод. Мария легонько протянула лошадь поводьями, экипаж тронулся, и отец с дочерью покатили прочь от болота, обратно через деревню Баллинамак к дороге на Лонгфорд.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
18
ИЗ «БЕСПРИСТРАСТНОГО РАССКАЗА О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В КИЛЛАЛЕ В ЛЕТО ГОДА 1798-ГО» АРТУРА ВИНСЕНТА БРУМА
Если мне не изменяет память, у Оливера Голдсмита или у кого-то из ему подобных авторов в одной из работ есть причудливый парадокс, из которого явствует, что свободнее всех живется узнику. Неимущие писаки извечно прибегают к извращающим здравый смысл уловкам, чтобы завоевать восхищение наивных читателей — им кажется, что они приобщаются к новым и глубоким размышлениям. Голдсмита, как сочинителя такого вздора, я упомянул, лишь чтобы противопоставить ему его собрата по перу, обстоятельнейшего и благоразумнейшего доктора Джонсона, его работы тем более примечательны, что отличаются здравостью суждений. Впрочем, не премину заметить, Голдсмит — ирландец, обучался в бедняцкой школе, где, несомненно, выдумка поощрялась не менее здравомыслия и размышления. Хотя, будь он лишен выдумки, не порадовал бы нас столь значительной поэмой, как «Опустевшая деревня». Кто из читавших не наслаждался ею, а читали, несомненно, все.
Случись духу нежноголосого Голдсмита посетить Киллалу в сентябре 1798 года, он бы в ужасе, без сомнения, Улетел прочь. Уже сколько дней городок наш был центром суматошной карусели, закрутившей нашу жизнь; ее, как мог, старался упорядочить добронравный Ферди О’Доннел, однако истинно ею управляли бандиты, которым закон — ничто, а дисциплина О’Доннела — хуже ярма. Мой дом, как и многие другие, был до отказа забит людьми, верными королю, — их собственные усадьбы спалили. И теперь людям этим, в качестве сомнительного развлечения, оставалось лишь подглядывать в щелки меж штор за теми, кто учинил им разор. В крытом рынке по-прежнему томились наши йомены, заложники удачи, — как, впрочем, и каждый из нас. Меня особенно угнетала мысль, которая выражается, увы, печальным парадоксом. В победе Британской армии я ни на минуту не сомневался, но в победе этой виделась мне и великая опасность. После поражения французов и мятежников на юге мы окажемся мишенью озлобленных, отчаявшихся смутьянов, жаждущих мести.
Не пытайтесь представить себе наше положение по прочитанному о временах террора в Париже. Его вершила городская чернь, подстрекаемая жестокими словоблудами, «создававшими идеальный общественный строй». Киллалские мятежники — крестьяне, ими двигали глубокие и давние чувства — отсюда и их первобытная, звериная злоба. Конечно, невелика разница, перережет мне глотку деревенский или городской лиходей, однако, вглядываясь в этих людей, я видел далекое прошлое, которое коверкает и настоящее. Словно в недрах болотных топей, лопата наткнулась на останки затерянного мира, просоленные едким прошлым. О восстании сейчас пишут многие верные короне люди, в том числе такие мастера пера, как господин Роландсон, он даже рисует воображаемые портреты вождей восстания: тяжелые обезьяньи челюсти, низкие лбы, глиняные трубки и прочее. Я не узнаю по этим портретам ни Ферди О’Доннела, ни презренного Мэлэки Дугана, ни даже злобного головореза, именовавшего себя «капитаном», О’Кейна. Истинные ирландцы имеют мало сходства с этими карикатурами.
Угодно ли вам вообразить приятный вечер в конце лета, небо еще не подернуто облаками, легкий ветерок с Атлантики гуляет по улочкам маленького городка. В такой вечер приятно беседовать за чашкой чаю или читать роман в садовой тиши, любуясь солнечными бликами на траве. Скоро ужин в кругу близких людей, невинные суды-пересуды местных новостей, забот приходских и куда более значимых — мирских. Таков, по моему представлению, признак не просто организованного общества, а и самой цивилизации. Поначалу, живя в Киллале, я был уверен, что в Ирландии жизнь такая вполне достижима, как и в Англии. Мы с моей дражайшей Элайзой делали все, что в наших силах, чтобы уверенность наша облеклась в дела. Нам с радостью взялись помочь и новые друзья, к примеру господин Фолкинер. Но едва ли не с первых шагов, как я уже отмечал ранее, зародилось подозрение, что всходам культуры в Ирландии мешают корни давнего прошлого.
Стоит, видимо, рассказать о «капитане» О’Кейне, ибо он представляет сегодня те мрачные времена былого. Он словно порождение мглы, наделенное таинственной силой. Родом не из Мейо, несколько лет арендовал землю в Белмуллете, чуть не на самом берегу сурового, серо-свинцового океана. Ходили упорные слухи, что некогда он был священником, но лишен сана за бесчинства и порок. Сам он слухи эти не рушил, скорее, даже потворствовал им, ибо имя его стали произносить с благоговейным страхом: ирландские крестьяне благоговеют даже перед самыми недостойными служителями церкви. Очевидно, кое-какое образование он получил, ибо владеет всем арсеналом расхожих фраз, на которые не скупился, к радости своих единомышленников и к ужасу и отвращению людей, преданных королю: громогласно поминал Гэльскую армию и предрекал, что с наслаждением искупается в реках «саксонской крови». Видом он неказист: мал ростом, толст, кривоног, лицом красен, точно свекла, с грубо очерченным ртом.
Однажды он нагло заявился в мое жилище, зная, что О’Доннел в отъезде, в Кроссмолине, и принялся стращать: дескать, ваши жизни всецело зависят от прихоти повстанцев.
— Вы, как кукушки, наплодились по всей Ирландии в чужих гнездах, — разглагольствовал он, привалившись к одному из книжных шкафов. — Пора народу Гэльскому от вас избавиться. Вы нас веками давили. Теперь наш черед пришел. — По-моему, он был пьян, так как стоял предо мной раскачиваясь, а за лысиной его маячили головы Джереми Тейлора и Ланцелота Эндрюса. — Все ваше племя в море сбросим.
Трудно же птиц-кукушек в море сбросить, подумалось мне.
— Вашему делу это только повредит. — Я старался говорить как можно спокойнее. — Ваша армия возложила на вас ответственность за безопасность гражданского населения.
