По всеобщему мнению (с коим согласился даже равнодушный Крофорд), мятежники проявили незаурядную смелость. Их оттеснили к болоту, где методично, словно скот на бойне, перерезали. На краю луга, перед болотом, повстанцы пытались дать отпор, однако не выдержали и обратились в бегство, за ними по пятам бежали пехотинцы, неустанно работая штыками. Я видел, как умирают эти люди. Жестоко и бесчеловечно было бы отвернуться. У меня подкашивались ноги и холодел низ живота — так потрясло меня увиденное.
Через час тех, кого было решено взять в плен, согнали в деревню. И впервые я увидел этих несчастных и убогих людей вблизи. Посланцы «низов»: грубые черты лица, тяжелые подбородки, нечесаные, свисающие на уши космы, глубоко запавшие от усталости и страха глаза, бессмысленный, звериный взгляд. Одежда их, грязная и мешковатая, скорее напоминала шкуру, обвисшую на исхудалых телах, заляпанную грязью. Держались они, сбившись в плотную кучку, но тем не менее заполонили всю узкую улочку. Для конвоя на них хватит и взвода солдат. Изредка в этой серой толпе мелькнет смышленое лицо, нелепое одеяние. Как, например, у Корнелия О’Дауда, мелкого помещика из Мейо: он прицепил эполеты к темно-синему сюртуку, вида же он был самого мерзкого, словно деревенский буян, разгулявшийся на свадьбе. Или высокий костистый крестьянин с копной огненно-рыжих волос, неизвестно как втиснувшийся в господский фрак, рассчитанный далеко не на такие широкие плечи. Он стоял, бессвязно насвистывая, подле приятеля. Рука у того, перебитая в локте, висела неестественно и беспомощно. Некоторым мятежникам не больше четырнадцати — шестнадцати лет. Может, поэтому их и пощадили, хотя маловероятно, что в пылу битвы солдаты прикидывали их лета. Единственная причина, по которой этой горстке людей сохранили жизнь, — слепой случай. Сейчас всех пленных гнали в деревню, не жалея брани, тычков штыком или ударов прикладом.
Лишь на минуту удалось мне увидеть Бартолемью Тилинга и Малкольма Эллиота — их тут же отправили на допрос к Лейку. Эллиот — незначительного вида человечек с грубым, некрасивым лицом, зато Тилинг, следует признать, мужчина запоминающийся: высокий, степенный, держится с немалым достоинством. Оба они — люди образованные, предположительно с хорошими манерами, и на них и им подобным и ложится полная ответственность за это бедствие, поразившее страну. Они, конечно, возразят: дескать, крестьян, которых зарубили драгуны Крофорда или загнали в болота, могла бы ожидать и другая участь — счастливая доля хлебороба в родном сердцу Мейо.
Наши солдаты просто, без церемоний, добродушно заговаривали с французами. И те, и другие сознавали, что опасность миновала и что самое тяжкое испытание, которое ожидает французов, — это возвращение домой по штормовому морю. А еще их объединяло отношение к мятежникам: во французах за время кампании выросло к ним изрядное презрение, как к не ведавшим воды и мыла дикарям. Я же, со своей стороны, даже жалел этих несчастных, они стояли, сбившись в тесную кучку, неприкаянные, напуганные. В последующие дни вошло в моду превозносить Эмбера за дерзновение и мастерство, за то, что он, как настоящий солдат, отстаивал свое предприятие (хотя и безнадежное) до конца. А не лучшим ли для всех, в том числе и для самих повстанцев, выходом явилось бы его поражение еще в Киллале при высадке на берег? Крах Эмбера был предопределен, и он его не миновал, однако повлек за собой доверчивых крестьян, поддавшихся его красивым речам, соблазненным мишурным знаменем, которое он привез для них.
Знамя это, разумеется, оказалось долговечнее самого восстания. Подобные безделицы бессмертны. Его отыскал в болоте какой-то солдат, продал за пять шиллингов офицеру лонгфордского полка, знамя повезли сначала в Баллинамак, потом в Каррик, где над ним потешались немногочисленные любопытные. Представляло оно собой квадратное шелковое полотнище с вышитой на нем золотом арфой. Стали даже в шутку гадать, какой полк больше всех достоин такого трофея, чтобы поместить его рядом с другими более достойными, и единодушно решили передать знамя драгунам Крофорда, но полковник шутливо отмахнулся. В конце концов знамя перешло в собственность Денниса Брауна из Мейо и, насколько я знаю, и по сей день, очевидно, хранится где-нибудь в усадьбе Уэстпорт.
В Каррик я возвращался со штабом генерала Лейка. Сам он ехал рядом с молчаливым Эмбером. Вида тот был раздражительного и вместе с тем унылого. Тяжелый подбородок, серо-желтое, цвета сена лицо, под глазами мешки. Мы опередили остальных пленных, как ирландцев, так и французов. Их привезут назавтра. На выезде из деревни у поля музыканты (флейтисты и барабанщики) одного из отрядов ирландского ополчения заиграли «Лиллибулеро». Лейк обернулся в седле и помахал им рукой. Доселе я не слышал этой бодрой песни победоносных протестантов, она родилась еще до Бойнской битвы, теперь же разудалый мотив лихо несся по деревне.
— Молодцом, храбрецы ирландцы! — крикнул им Лейк, и в ответ громче забили барабаны, веселее заверещали флейты.
БАЛЛИНАМАК, СЕНТЯБРЯ 10-ГО
Спустя два дня после битвы Ричард Лавелл Эджуорт, человек весьма образованный, но престранный, владелец родового поместья, отправился на поле брани в открытом экипаже в сопровождении дочери Марии, которой позже суждено было прославиться на писательском поприще, как автору «Замка Спинугни». Господин Эджуорт был угловатым, подвижным человеком, состоящим словно из одних колесиков, пружинок и винтиков, обтянутых кожей. Одевался он небрежно: галстук едва завязан, шляпа сдвинута на затылок, обнажая короткие светлые волосы. Судя по муслиновому, в цветочек, платью Марии и шали на узеньких плечах, ей предстоял послеобеденный визит к соседям-помещикам. По деревенской улице они проехали, не повернув головы ни влево, ни вправо. Дальше узкая дорога вела к холму Шанмалла — там первоначально и расположились повстанцы.
Прямо на луговине натянуты палатки, в густых зарослях копошатся в отдалении фигуры людей.
— Кто это? — тонким, срывающимся голосом воскликнул господин Эджуорт. — Что этим людям нужно?
Мария была к тому же близорука, но, присмотревшись к далеким фигуркам, угадала в их движениях нечто знакомое.
— Ягоды собирают, — уверенно заявила она, — должно быть, в тех зарослях растет ежевика.
— Ты уверена? Нечего сказать, достойное солдат занятие. — И отец забарабанил пальцами по коленям. — В стране разор, пепелище, людей потрошат прямо на пороге их дома. А они по ягоды собрались.
— Право же, глупо оставлять ягоды на кустах.
День выдался прекрасный. Над полями, лугами, холмами простиралось ярко-голубое небо, тронутое редкими облаками, цветом что лесной дягиль. Палатки, словно гигантские колокольчики, придавали ландшафту маскарадно-шутовской вид. Подъехав поближе, отец и дочь увидели, что солдаты набирают ягоды в высокие шлемы. За их спинами до гряды невысоких холмов на горизонте расстилалось бурое болото. Отец указал на ближайший к ним холм.
— Это Шанмалла, — пояснил он. — Здесь французы повернули и заняли позиции. Для солдата всегда важнее захватить холм. А вокруг — несметные полчища Корнуоллиса. Немного стоит их победа, но не сомневаюсь, нам ее преподнесут как великое событие.
— Не все ли равно, — отозвалась Мария. — Главное — восстания больше нет. Мы должны спасибо сказать.
— Все пошло прахом, — вздохнул отец, — теперь на многие годы опять воцарится жестокость. Я делал все, что в моих силах, чтобы как-нибудь улучшить жизнь. Выступал в палате общин, издавал памфлеты, вел огромную переписку с людьми учеными и влиятельными. И никто меня не послушал.
— А жаль, папа, ведь ты у меня самый умный во всем королевстве.
— Ну не самый, есть и поумнее. Зато я самый рассудительный. Уж как я пытался растолковать, что детей этого острова можно приучить к трудолюбию и воздержанности. Уж как пытался внушить, что остров превратится в цветущий сад, если осушить болота. Меня высоко оценил сам Артур Янг. Ты же читала письмо.
