Ребята, которые в те дни дежурили по штабу, разнюхали, в чем дело.

Оказывается, Семенов написал письмо прямо наркому о том, как мы надули инспекторскую комиссию, хотя сам тоже участвовал в очковтирательстве. Когда вызвали Курдюмова, он заявил, что в случившемся никто из личного состава школы не виноват. За все отвечает он. Он сказал командирам взводов, что нечего показывать свои недостатки. Командиры взводов ему поверили. Л политрук вообще был не в курсе дела.

Лейтенанта Курдюмова судил военный трибунал, но, какой вынесли приговор, нам никак не удалось узнать: знакомых писарей из Трибунала Ленинградского военною округа у нас не было. Политрука сняли, командиров взводов предупредили о неполном служебном соответствии.

И вот теперь, сидя в блиндаже на окраине Ленинграда, под методическим обстрелом тяжелой артиллерии противника, вспоминая минувшие годы, я все-таки жалею лейтенанта Курдюмова и никак не могу понять, почему он решился на это дурацкое дело, погубившее

его. Сейчас, во время войны, он был бы на месте. Решительный и смелый, он не терялся ни перед каким начальством. За интересы школы он спорил с командиром полка, и тот несколько раз кричал на него, при всех грозил отправить на гауптвахту и ни разу этого не сделал. Курдюмов был очень строг и ни в чем не давал нам спуску. Но он требовал только то, что положено по уставу, и не больше.

Ведь однажды наш кулема Тушканский чуть было не заколол его штыком.

Занимались на штурмовой полосе. На ней за двадцать секунд выматываешься, словно пробежал десять километров. Когда ее преодолеешь, перед глазами разноцветные шрапнели рвутся, а в ушах немыслимый трезвон. Вот Тушканский пошел в атаку. Пока двадцать метров полз по-пластунски, стал мокрым как мышь, но гранаты бросил удачно. Еле-еле перемахнул через ров с водой. На бревне выписывал невероятные пируэты, но не свалился. На заборе разорвал штанину. Очень вяло отбил шесты, которые ему совали командиры отделений, но вместо чучела бросился с винтовкой на лейтенанта Курдюмова, видимо вконец одурев.

Лейтенант локтем отбил штык и несколько секунд молча сверлил Тушканского своими светлыми злыми глазами. А тот стоял перед ним и быстро-быстро дышал.

— Отдохнуть двадцать минут,— сказал наконец лейтенант.— И снова пройдете полосу. А чтоб не путали и были внимательней, я встану рядом с чучелом.

И встал. Тушканский опять преодолел полосу, перед чучелом на миг остановился и всадил в него штык с такой силой, что потом вдвоем с помкомвзвода вытаскивали.

И вот такой человек вдруг пошел на мелкий ненужный обман. Что его заставило? В звании лейтенанта он стал начальником школы, что приравнивается к должности командира дивизиона со штатным званием майор — подполковник, и все шло хорошо. Ну, заняла бы школа не первое, а третье место в округе, все равно бы она была одной из лучших в нашем корпусе. А ему так хотелось быть впереди всех! Еще до нашего призыва в армию освободилось много командных должностей. Были полные условия для роста. Вон начальник артиллерии корпуса майор Ступалов. Даже в лагере и то в его домишке до утра свет не гас. А старшему лейтенанту Почкову, начальнику штаба полка, как тяжело! У Кур-дюмова дело ладилось лучше. И вот на тебе!

Я еще мало прожил на свете — всего двадцать лет и сом!» месяцев. Время сейчас такое, что жизнь надо считать па дни и часы. Я никак не могу попять, почему порой люди способные и сильные, достигнув высокого служебного положения, вдруг становятся на путь обмана, очковтирательства.

Семенова мы возненавидели. Не за то, что он сказал правду, а за то, что написал прямо наркому, хотя мог бы заявить комиссару полка или в политотдел корпуса, ну округа. Вскоре мы узнали, что во втором огневом взводе курсанты собираются устроить Семенову темную, и послали от первого взвода парламентеров, которые заявили, что хватит одного ЧП и нечего устраивать второе.

Курсанты второго взвода ответили парламентерам, что Семенов давно был замечен в наушничестве и ябедничестве. Но когда он с очередной сплетней сунулся к лейтенанту Курдюмову, тот выгнал его из кабинета.

После парламентерских переговоров все стали относиться к Семенову так плохо, что он сам запросился отчислить его из школы. Его перевели в какой-то штаб, но при выпуске ему, как и всем нам, было присвоено звание «отделенный командир».

После выпуска всех расписали по батареям, а нас семерых оставили при школе. Начальство разъехалось в отпуска, самым главным у нас в школе остался старшина Опара. Он собрал нас и сказал:

— Мне тоже надо побывать дома. За себя оставляю отделенного командира Шиляева (это Федьку), несите службу по охране городка, а в свободное время можете увольняться,— и подал Федьке пачку бланков увольнительных с печатями.

Первый месяц мы жили сами себе хозяевами. До того нагулялись, что под конец по жребию бегали в город за папиросами.

Как власть меняет человека! Пришло новое пополнение в школу — восемнадцатилетпие сопляки. Мы взялись за их обработку ретиво, а Федька Шиляев вообще преобразился. Даже нам он разрешал обращаться к нему только по уставу, подходить только строевым шагом и говорить на «вы». Мы ворчали, но повиновались. Устав есть устав.

Служба в школе значительно тяжелее, чем на батарее, но в город мы увольнялись чаще.

Ввели новую форму для Красной Армии. Буденовок не стало, нам выдали серые шапки-ушанки. А жаль. Что-то романтическое было в старой форме, историей отдавало — Ильей Муромцем и Дмитрием Донским. Буденовки иногда называли богатырками, тоже неплохо.

Стали учить новые уставы: СУП — строевой устав пехоты, БУЗА — боевой устав зенитной артиллерии, УВС — устав внутренней службы. До сих пор не могу привыкнуть к сокращенным названиям, которые так любят в армии, а они порой звучат анекдотически.

С одним параграфом УВС была сплошная неразбериха.

В старом уставе было написано, что подчиненный беспрекословно выполняет все приказания начальника, за исключением явно преступных. И мы тогда думали, как отличить явно преступное приказание от не явно преступного.

В новом У ВС было написано, что подчиненный выполняет все приказания беспрекословно и в срок. И мы ломали голову: а что, если начальник отдаст преступное приказание?

Политрук нам ответил, что советский командир не может отдавать преступных приказаний, и мы окончательно запутались: как не может? Ведь случалось, враги народа проникали и в армию.

Теперь-то мне все ясно. Приказ есть приказ. Умри, но выполни. Он может показаться тебе преступным. Но только тебе. Командир полка может послать батальон па верную гибель для того, чтобы спасти полк. Да если каждый начнет думать, правильный приказ или нет, то будет не война, а сплошное поражение, и армия превратится в  сброд мудрствующих идиотов.

Зимой пашу школу перевели па Автова в город, на проспект Красных Командиров. Почти каждую неделю, уволившись, я доставал билеты в оперу, балет или в Филармонию. Мы с Лялькой стали заядлыми театралами. Но что интересно: когда я жил в провинции, то больше знал о театральной и музыкальной жизни Москвы и Ленинграда, чем находясь сейчас здесь. Может, потому, что доступное привлекает меньше.

Отца сияли с работы за то, что он не мог доказать, почему его не мобилизовал в армию Колчак. Отец показывал «белый билет», освобождающий полностью от воинской повинности по здоровью. Отцу ответили, что Колчак мог с этим не считаться. Целый год мы жили очень плохо. Потому, что из-за папы и у мамы на работе начались неприятности. Потом папа поехал к наркому просвещения. Там «белому билету» поверили. Отца восстановили на работе и компенсировали за год зарплату.

Моей мечтой было иметь ружье, фотоаппарат и радиоприемник. Но почти все деньги ушли на погашение долгов, п мы купили только приемник «СИ-235». Ночами напролет я просиживал за ним, слушая Ленинград и Москву. Вскоре я знал программу всех театров, а артистов различал по голосам.

Фотоаппарат я сделал сам, а на ружье заработал. В каникулы играл на мандолине в оркестре ресторана, а перед праздниками писал лозунги для пивоваренного завода.