Оно за хвост не ловится,
Оно не остановится,
Оно идет себе, идет.
А время то действительно было суматошное и непонятное. Вдребезги разгромили японцев на Халхин-Голе. Там, в безводной степи, в пустыне, развернулись огромные сражения, а потом закипела жуткая траншейная борьба с рукопашными схватками, с гранатами и огнеметами. Затем освободили Западную Украину и Бело-руссию. Во время освобождения, рассказывали участники, по ошибке наша дивизия сшиблась с немецкой, да так, что клочья от немцев полетели. Но правительства быстро конфликт уладили. Может, это подтолкнуло Риббентропа прилететь в Москву и заключить с нами договор о ненападении? Имя Адольфа Гитлера часто стало появляться на первых страницах газет в официальных сообщениях и в подписях под телеграммами. Сначала это так резало слух и коробило! Коммунисты с фашистами заключили договор о ненападении! Волк и лось улеглись рядышком греться на солнце? Но, с другой стороны, худой мир лучше доброй ссоры. А договор— это официальный международный документ и ко многому обязывает...
Это увольнение для меня было не очень веселым, даже захотелось до срока вернуться в лагерь, и я не вернулся только потому, что стал бы посмешищем для всего лагеря. Добровольно досрочно вернуться из увольнения! Да такого, наверно, не было в истории всех армий мира!
Ходили с Колькой в кино, были на танцах. Колька с девушкой, а я один. На следующий день она познакомила меня с подругой, я развлекал ее, а все думал о Ляльке и о последней размолвке с ней.
Весной прибежал к Ляльке в общежитие, а она сказала:
— Почему не пришел вчера? Тогда бы ничего не случилось...
Мы с Лялькой учились в одной школе, в одном классе, но поступать в институт поехали из дома порознь, решив, что новому времени новые песни. В сентябре, когда начали заниматься, встретились с ней в трамвае и признались друг другу, что это — судьба. Ведь случайно встретиться в трехмиллионном городе почти невозможно. После этого наши отношения стали еще крепче. Когда меня неожиданно забрали в армию и я пришел с ней
проститься навсегда, потому что был уверен, что три года разлуки — это почти вечность, а у Ляльки так много новых знакомых в ее институте, она сказала, что, невзирая ни на что, будет ждать меня. И вдруг: «Тогда бы ничего не случилось...»
Оказывается, была студенческая вечеринка, Лялька пила с одним парнем на брудершафт и целовалась с ним.
Мне стало очень тяжело, и сначала я обозлился. Потом подумал и решил, что это не такая уж беда. Мало ли с кем чего не бывает.
Летом, уезжая домой на каникулы, Лялька написала мне в лагерь письмо, начав его словами: «Как хорошо, что у меня есть такой друг, как ты». И я успокоился.
И вот, бродя по улице с девушкой и слушая ее болтовню, я думал о Ляльке, о том, что, может быть, сейчас она тоже с кем-то идет под руку и, может быть, ей не так грустно, как мне, и, может, ей понравился брудершафт?.. Тошно было у меня на душе.
И время непонятное. Сплошные перемены. Что ни день, то новость. Недавно с шестидневки перешли на семидневную неделю и стали называть дни по-церковно-му: понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота и... воскресенье (!). В вузах ввели платное обучение. Это нас особенно взволновало: смогут ли нам помогать родители, когда мы после армии вернемся в свои институты? И совесть не позволит садиться на шеи старикам. В общем, нам придется туго. Учредили новые звания. Теперь комбригов, комдивов, комкоров и командармов не будет, а будут генералы, и вместо ромбов в петлицах станут носить звезды. Пришел приказ о том, чтобы военнослужащие, отслужившие срок, увольнялись в запас в той одежде, в какой были призваны. Теперь понятно: готовились к войне и экономили на всем. А тогда... Мы стали выменивать у кладовщиков гимнастерки, шинели и сапоги. Во-первых, нелепо вернуться домой сразу штатской шляпой, во-вторых, наше штатское на нас не налезало. Я слышал, как однажды старшина школы жаловался начальнику:
— Если им сейчас подгонять обмундирование, то к выпуску они будут ходить с расстегнутыми воротниками и рукавами до локтей. Они же еще растут.
И начальство больно часто менялось. Нашим полком командовал старый полковник, а соседним —- молоденький капитан. Наш начальник штаба — старший лейтенант — ужасно крикливый и суетливый. Он все путает или делает не так, и каждое утро полковник Максютин вызывает его к себе в кабинет и по нескольку часов вправляет ему мозги. Артиллерией нашего корпуса командует майор, и, говорят, такой строгий, что его даже командиры полков боятся.
Мы запутались в наших начальниках школы. Когда нас призывали на службу, школу возглавлял капитан Котов. Он нам очень понравился. Пришел на занятия по физподготовке, посмотрел, как мы беспомощно болтаемся на турнике, скинул портупею и начал выделывать упражнения, как мастер спорта, и все закончил «солнцем».
Через месяц его отправили учиться в академию. Он оттуда нам письма писал, их старшина зачитывал нам на вечерних поверках, Вместо Котова начальником школы был сутулый, мрачный майор, его сменил полковник. После этого курсант Мышкин наш доморощенный Вольтер — сострил: «Теперь надо с ромбами ждать».
Словно в воду глядел. Не прошло и месяца, нас построили: «Смирно! Равнение направо!» Входит и впрямь комбриг. Маленький, голова яйцом, на ней редкий белый пух, лицо морщинистое-морщинистое. А гимнастерка красивого дымчатого цвета, такого материала мы раньше и не видели. Остановился перед строем, постоял потупившись, думая о чем-то, и тихо, словно между прочим, произнес:
— Здравствуйте, курсанты.
Обычно мы гаркали «здрас» лихо, а тут получился разнотык, хоть заново перездоровывайся.
Комбриг не обратил на это внимания и, как положено по уставу, приступил к опросу претензий. Но не так уж плохо шла наша жизнь, чтоб все время были претензии. Только Мышкин заявил, что очень часто меняются начальники школы, не успеваем привыкать. Комбриг посмотрел на него без всякого выражения, пожевал сухими губами и тихо ответил:
— Сие ни от вас, ни от меня не зависит.
Говорили, что он был крупным генштабистом, профессор, имеет труды по тактике артиллерии... Вскоре его сменил полковник. Статный, высокого роста, но чем-то похожий на комбрига: такой же о чем-то думающий все время и безразличный ко всему. И снова: «Смирно! Равнение направо!» Опрос претензий.
Полковник сдал дела лейтенанту Курдюмову — нашему командиру взвода. Этот за дело взялся круто. Он вообще был характером не гладок и разумом не хром.
Есть в нашем взводе курсант Соколинский. Однажды на занятиях лейтенант Курдюмов говорит:
— Курсант Соколовский, к доске! — И смотрит на Соколинского. Тот ему:
— Я не Соколовский, а Соколинский.
Лейтенант посмотрел на него пристальнее и повысил голос:
— А я говорю — Соколовский. Повторить!
— Есть, Соколовский,— ответил курсант Соколинский.
Мы лейтенанта Курдюмова боялись и уважали. Школил он нас так, что курсанты других взводов сочувствовали, но и в обиду никому не давал. Мы всё получали в первую очередь.
Мне на всю жизнь запомнился его совет:
— Если вы по ошибке отдали неправильное приказание — добейтесь, чтоб подчиненный начал его выполнять, а потом прикажите: «Отставить!» и «Теперь делать так».
В перерывы Курдюмов курил вместе с нами, угощал папиросами. Раздавался звонок — становись и ешь его глазами. В учебе он спуску ни в чем не давал. Зимой во время занятий по командирской подготовке настала очередь командовать курсанту Тушканскому — встречать начальство. Его изображал командир взвода. Он приближался к нам. Тушканский во все горло подал команду и побежал к нему навстречу. По старому уставу, к начальству надо было бежать, а не идти строевым шагом.
Тушканский был маменькин сынок, рохля и толстяк. Во время приема пищи в столовой на него жалко было смотреть. Он морщился и усиленно жевал хлеб, уминая за обед полбуханки. Ему мама наказала есть побольше хлеба. Она ему каждую субботу приносила пирожные. Сначала он их съедал в темном углу коридора, а потом стал делиться с нами.
