Он объяснил, что из ложных стволов теперь будет вылетать пламя. А звук выстрела и не нужен: летчик все равно ни черта не слышит из-за шума мотора, вспышку залпа батареи может увидеть.

Цыганкин вытащил из подсумка винтовочный патрон, достал из кармана плоскогубцы, вытащил из патрона пулю, а дульце гильзы сплющил и завернул.

— Просверлим в дульных тормозах дырки, в них вставим вот эти холостые патроны. Курки я к вечеру сделаю,— пояснял Цыганкин.— Заряды черного пороха для воспламенения защиты в донышках картузов. Черный порох перемешаем с минометным, а для яркости добавим осветительных ракет. Сверкнет, как настоящий залп.

Весь день Цыганкин возился возле своего трактора, прикрепив к его гусенице тиски, что-то пилил, гнул, сверлил. Когда начало темнеть, весь расчет пришел ему па помощь. Солдаты между двумя половинками расколотого чурбака давили и растирали световые брикеты, вынутые из ракетных патронов. Вспарывали орудийные картузы, высыпали в железную банку черный порох, раздирали крендели минометных зарядов. Я стоял возле них и непрерывно напоминал:

— Товарищи, осторожнее: это же порох, а не крупа. Без глаз останетесь.

— Ничего-ничего, мы    осторожные,—     успокаивал

Цыганкин.

Поздно вечером наша четырехорудийная батарея бы ла готова к первому залпу.

Я сказал:

— Вот что, товарищи. Сейчас темно, тучи, изображать зенитную батарею глупо. Давайте сыграем в дальнобойную, Возьмем один бронебойный снаряд и запустим его на все шестнадцать километров, пусть просвистит и где-нибудь взорвется. Может, подумают, что это пристрелка или контрольный залп.

Я прикинул по карте, и получилось, что мы достанем до Мги. Развернули орудие по вычисленному азимуту, подняли ствол на угол возвышения семь-пятьдесят (сорок пять градусов, при таком угле снаряд пролетает наибольшее расстояние). Цыганкин встал посреди позиции, держа в руках длинные шнуры, протянутые к каждому стволу ложного орудия.

— Пли!

Рявкнула наша пушка, из стволов остальных орудий вылетело разноцветное пламя: для приготовления смеси использовали не только осветительные ракеты, но и сигнальные — красные, зеленые, желтые. Эхо выстрела долго перекатывалось в лесу.

Агеев потянул носом и поморщился:

— Чего там намешано? Вонища!

— Это Кедров с перепугу,— саркастично пояснил Цыганкин и ткнулся лицом в сугроб, поднялся, шшеве-лил плечами и бросил беззлобно Кедрову: — И так все знают, что ты битюг, а еще сзади ударил. Нечестно.

Кедров молча сопел, потом сказал:

— Может, повторить?

— Иди ты,— Цыганкин отскочил в сторону.

А Кедров повернулся ко мне и попросил еще раз стрельнуть. Я ответил:

— Эх, была не была. Рискнем. Если нас и засекут, то вряд ли накроют огнем. Противник, видно, выжидает, чувствует...

Дали еще один залп.

Перед сном мы разработали методику стрельбы. Скорострельность нашей «цыганской артиллерии», как ее тотчас прозвали орудийные номера, вдвое меньше, чем у пушек Ивана Грозного. При появлении самолета наша батарея более одного залпа дать не успеет. Подумав, мы решили, что Цыганкин дает свой «залп» после того, как в воздухе появится разрыв второго снаряда нашей пушки. Заметив разрывы, летчик будет смотреть,

откуда стреляют, и тогда, вероятней всего, он сможет заметить вспышку батарейного залпа.

Утром, во время завтрака, когда мы дружно выскребали ложками донышки своих котелков, над палаткой просвистел снаряд и лопнул с грозовым раскатом. Мы выскочили наружу. Высоко над позицией таяло черное облако дыма. Жихарев воскликнул:

— А ведь это, братцы, воздушный репер. Засекли нас. Пристреливаются.

Снова раздался свист, высоко над нами сверкнуло, треснуло, провыли осколки, поплыла тучка дыма.

— Ты смотри,— удивился Кедров.— Калибр какой нам отвалили, не менее двухсот десяти миллиметров.

Сейчас вражеские артиллеристы нацелили приборы на эти облака разрывов и наносят на свои огневые планшеты координаты вновь обнаруженной батареи.

Я велел побыстрей завтракать и... отбой, поход. Займем новую позицию, а как стемнеет, перевезем на нее и наши пушки-пустышки.

— Нет,— сказал Кедров. — Теперь это настоящие пушки-хлопушки.

Я не подозревал, как много будет возни с деревянными пушкам!, Больше, чем с настоящими. Их надо снять с позиции, погрузить на трактор, перевезти, установить на новом месте, зарядить. Во время нашей стрельбы Цыганкин даст одну вспышку залпа, а потом двое солдат помогают перезаряжать батарею. Возни, беготни по горло. Все сделано кое-как, а может, противник давно раскусил нашу незамысловатую хитрость и теперь посмеивается? После первой ночной стрельбы он над нами больше реперов не вешал. Но на всякий случай мы с деревянными стволами не расставались.

5

Все! Блокада прорвана. 18 января в 9.30 в районе Рабочего поселка № 1 встретились войска Ленинград-

ского и Волховского фронтов. Взяты Шлиссельбург, Московская Дубровка, Синявино и ряд населенных пунктов.

Теперь вокруг нас полно пустых землянок. Редкие выстрелы тяжелой артиллерии сотрясают воздух. У Си-нявинских высот идут изнурительные бои. В создавшейся обстановке дальнейшее маневрирование кочующего орудия потеряло практический смысл. Никаких распоряжений мне не поступало, никто мне ничего не говорил, но я сам пришел к выводу, что операция «КОЗА» кончилась.

Сидел, писал отчет почти о трехмесячных действиях моего орудия, изложил, как имитировали залпы четырехорудийной батареи, закончил, отправил по инстанции и пребываю в ожидании дальнейших распоряжений.

Самолеты противника почти не показываются. Над верхушками елей ползут низкие снежные тучи, изредка с дороги доносится гул автомобильного мотора.

Занимать огневую позицию в зоне прорыва нет смысла, да и нельзя без приказания. Там одна КОЗА ничего не решит. Нужны дивизионы и плотный орудийный огонь.

Тишина и безделье после боя угнетают, места себе найти не можешь, и все осточертело. Орудийные номера переругиваются между собой, переживают гибель наводчика Лунева и второго трубочного Агеева и, конечно, в этом обвиняют меня. По их взглядам и намекам нетрудно понять ход рассуждений: мол, если бы мы не встали на прикрытие танковой переправы, то товарищи остались бы целы. Ведь никто мне не приказывал занять именно эту позицию, а не другую. Сам выбирал, пользуясь предоставленной командованием полной свободой маневрирования.

Я пытаюсь привести их к мысли, что нельзя воевать только по приказу, тем более получив полную свободу действий. Конечно, перед наступлением и артподготовкой можно было забиться в лес, туда, куда даже шальные снаряды не залетают, и никто бы об этом не узнал, а если бы узнал, то можно было бы объяснить, зачем занял такую позицию. Объяснения придумать можно ко всему. Но не на этом держится фронт. Он держится не только на приказе и строгой военной дисциплине. Ведь в самые рискованные операции часто посылают людей не по приказу, а набирают добровольцев.

Меня обвинять не в чем. Я стоял у орудия и рисковал так же, как все. Осколок, убивший наводчика Лунева, мог попасть в меня, как и пуля «мессера», свалившая Агеева...

Но переправа осталась целой, по ней непрерывно двигалась техника, и трудно определить, сколько жизней саперов сохранено огнем нашего орудия. Да это и невозможно. Ясно одно, что потери могли бы быть больше. Мы сорвали атаки нескольких самолетов, а один «Ме-110» был сбит на подходе к переправе. Значит, в общий вклад защиты переправы легла и наша доля. И это главное.

Орудийные номера мне не возражали, но слушали рассеянно, думая о своем. Ну и пусть думают, время есть, не оправдываться же мне перед ними. Я поступил правильно, выбрав именно эту позицию, и думал о ней заранее.

Новый 1943 год мне довелось встречать в землянке командира отдельного понтонно-мостового батальона майора Лобач-Стрижевского. Я познакомился с ним случайно, на дороге, по пути разговорились, как-то сразу нашли общий язык, и выяснилось, что мы институтские однокашники. Правда, Лобач-Стрижевский, закончив институт, уже работал инженером-строителем, когда я пришел на первые лекции, но все равно мы однокашники.