В то время, разумеется, мне, пожалуй, больше вставлял аромат втираемого спирта, чем от оставшихся случайных крошек дилаудида. Но какая к черту разница? Пристрастие к наркотикам ничем не отличается от любых остальных религий. Иногда лишь ритуал имеет значение.
Итак, то, что вначале было на раз побаловаться, немедленно прогрессировало в один раз в день, потом два раза и в конечном итоге приключение на целый день. Я бы начал схему, предназначенную определять мои грядущие дни. Выходя из дома на заре, я мчался в Рампарт, срезал на запад, потом на юг в Корея-таун, мимо всех понтовых мебельных магазинов, пластмассовых аллей прямо в места несанкционированной торговли. С каждым кварталом группки тщательно отмытых латиносов на автобусных остановках — по-моему, единственных людей в городе, работающих, чтобы выжить, и подтирающих за англами, которые просто делают деньги — сменялись кучками алкашни, валяющихся в проходах, потом бормочущими крэковыми, повесивших голову и шатавшихся по грязным тротуарам, тщетно пинающих собачье дерьмо и осколки стекла в поисках потерянного куска, нервно теребящих в кармане собственные фасовки с утренним дозняком, способным их назойливый зуд, адски искрящийся, приглушить на пару минут, охладить домну, где плавятся пружины в глазных яблоках.
В южной стороне бульвара Вашингтон, неподалеку от Венеции, я зарулил в еще не открывшуюся парковку в узкой аллейке и заглушил двигатель перед магазином свадебной одежды со скидкой «Будущая невеста». Созерцая улыбающиеся манекены в белых платьях — казалось, их подведенные глаза о чем-то мне говорят, но я боялся узнать, что именно — я ждал появления Большого Джи на «Бонневилле» 76-го года, проржавевшей голубой колымаге, на которой он с грохотом въезжал на стоянку позади ближайшей закусочной. За неделю знакомства с Джи я мутировал в собаку Павлова. Вижу этого не вышедшего ростом уроженца Понтиака, и стервятники моего сердца перестают кружить и начинают ворковать.
Потребовалось одна или две недели, прежде чем из чужака, косящегося со стоянки, я поднялся до полноправного члена Клуба Наркотического Завтрака «Рассветный Крэк». Высоченный Джи, дело видите ли в том, устраивал аудиенцию из окна у стойки закусочной. Интересно узнать, задумался ли хоть раз этот распространитель, что значит его счастливая эмблема для самых задолбанных американских граждан. По правде говоря, я не встречал города, где бы хоть в одной забегаловке не нашлось бы уголка, где местные затариваются колбами геры или пушистыми комками крэка. Администрация могла бы, по крайней мере, выделить что-то наподобие Дисконтной Карты для Наркотов. Дурь, скажем, за полцены согреет сердце всякого, у кого еще не перестали кровоточить дорожки.
Каждое утро Джи вместе со своей постоянной соседкой по столику Клэрис и впоследствии со мной присаживались в угол и собачились из-за колес и долларовых банкнот за столиком, заваленном засохшими яйцами, липкими блинами, недоеденными за завтраком печеньями и огромными кучами выброшенных кусков масла, заменителей сливок и выпотрошенных пакетиков из-под сахара. Сам Джи начинал день с гигантского кофе с пятью порциями сливок и десятью сахара, запивая полдюжины валиумов, забивавших метадон.
К тому времени мои две-три дозы в день подскочили до полдюжины и больше — крупица по сравнению с тем, что мне предстоит, но все же означавшая солидные и регулярные доллары для Джи и Элмо, его поставщика — Джи начинал отфутболивать прижимистую клиентуру, и в итоге я каждое утро пристраивался за столик к нему и его основному партнеру Клэрис. Клэрис была крупной бесформенной теткой, ее плоть так раздуло от диабета и метадона, что, казалось, она оплывает сверху вниз, словно порция кофейного мороженого с глазами. Она зачесывала волосы назад в тугой пучок на круглом черепе. Но черты ее лица скрывались в складках сала. Если она не говорила или не разражалась смехом, было сложно сказать, то ли это разумное существо, то ли пялившая на тебя зенки мясная глыба.
— Элмо скоро кранты. У него кости под кожей ходуном ходят, вот-вот до могилы доскачет, — прошептала она, когда мы впервые заговорили. Дело в том, что Элмо страдал от рака желудка в конечной стадии и получал лекарства в Управлении по делам ветеранов. Клэрис щебетала и широко распахивала глаза, как всегда, когда у нее были про кого-то новости. Я видел, как она скорчила гримаску после моего выхода наружу, перевалившись через стол сообщить какому-то другому клиенту про Белого Мальчика. Никакого желания знать, что эти люди болтали или думали про тебя. Хотелось поверить в то, что они твои друзья.
На домашнем фронте Сандра продолжала ежедневно ездить на работу в нашу новую Акуру, удерживая форт в Бедфорд-Фоллз. Меня еще не взяли в штат на телевидение. И ежедневно мне приходилось вскакивать и скакать со всей возможной страшной скоростью в закусочную. Я знал, что Элмо не появится раньше 7:15, но дома ожидание было невыносимым, и к тому же всегда присутствовал шанс, что он заявится пораньше. Ежедневно Джи и Клэрис приходилось принимать дозу в пять, потом мчаться в бар, стрескать горсть валиума, отполировать ее кофе, чтобы продержаться остаток дня. Иногда у Джи водились пурпуры, тридцатимиллиграммовые морфины, временно снимающие кумары, и применяемые обычно для слезания. Но мясистая Клэрис их по неизвестной причине не любила.
Прочие посетители и глазом не вели в сторону творившегося за нашим столиком. У Джи физиономия не из тех, на которые можно безопасно косо глядеть. На нем было больше чернил, чем на самом дьяволе: икры, шея и руки представляли собой практически каталог татуировок с эмблемами арийского братства: свастики, железные кресты, колючая проволока, голые призывные красотки верхом на эсэсовских молниях. За исключением не продравших глаза граждан, забежавших перехватить перед работой, большинство столов кишели дерганными клиентами, вроде меня, и их дилерами, изо всех сил ведущими переговоры о вопросе жизни и смерти.
По мере того, как недели перерастали в месяцы, моя привычка опять вошла в неконтролируемую стадию. Я приходил посидеть в «Макдоналдс» с Клэрис, Джи и кем-нибудь еще, кому случилось упасть на хвост, потому что только так я чувствовал себя спокойно. За нашим столиком вечно бурлила коммерческая деятельность. Разношерстные исколотые и отсидевшие чуваки с подругами с усталыми глазами подсаживались взять свое у Джи, который вечно рыскал насчет ксанакса или валиума. Немало агрессии я ощутил на себе в виде косых взглядов и негромких угроз за то, что ежедневно приобретал весь арсенал Джи. Однако я был человеком Джи. Он даже устроил так, что я сидел за внутренней стороной стойки поближе к окну. Но честно говоря, с целью ли оградить вашего покорного слугу от наездов менее материально благополучных джанки или не дать мне спрыгнуть, не заплатив, осталось так до конца и неясным.
Мне рассказали про семью Джи — его четверых детей, двое чистокровных кри[39] от первого мужа жены, погибшего во время драки в баре в Бэйкерсфилде, двое его собственных — его отработки во время условного освобождения в пекарне на перекрестке Девятой и Вермонта. И я услышал о жизни Клэрис, как в шестидесятые она пару раз притусовалась в «Мотауне»; халтуру в «парочке соул-ревю»; трех мужей; четырех дочерей; сына, застреленного полицией; и ее непрекращающемся сражении с диабетом, соцобеспечением, арестами и нашим общим другом Гасом.
На определенном уровне, разумеется, нас разделяла астрономическая социальная пропасть. Она вращалась вокруг самого мерзкого слова в американской культуре: класс. Моя жизнь состояла из работы за 3,5 тысячи в неделю, мира экранизаций и вечеринок, шикарных ресторанов и амбиций белого человека. Некоего Лос-Анджелеса, столь же чуждого толпе, которую я встречал за наркотическим завтраком, сколь и реальность на уровне выживания Джи, Клэрис и прочих обитателей кафе рознилась от пристрастий Сандры и ее контингента. Очень многие из встреченных мной в Голливуде имели деньги до того, как туда попали. Папочкины деньги. Семейные деньги. Неважно. Им предстояли годы так называемой борьбы, пока они не попадали в те сферы, куда стремились попасть. Их представления о борьбе по сравнению с такими, как Джи и Клэрис, являлись абсолютно смехотворными, как прыщ по сравнению с проказой.
