Дита перехватывает мой взгляд, и я вижу, что она хохочет: «Ты готов, hombre[18]».

— Легкое затмение, — пожимаю я плечами, будто это самая естественная в мире вещь. Словно мини-удары у меня случаются ежедневно. Ну и ну. «Я нормально, нормально», — добавляю я, хотя язык елозит во рту туда-сюда, как хвост у ящерицы. Мне кажется, что я говорю сквозь гелий.

Дита все продолжает кудахтать. Но она просто ненормальная, а не бессердечная. В порыве вспыхнувшего сострадания, за который я буду вечно молиться за нее, как-то проступившего сквозь ее крэковое безумие, быстро перерастущего в фатальное, она запалила ложку. Извлекла иглу из блестящей жестянки CALAVERA и втянула на мизинец шоколадно-коричневой чивы через ватку.

Дрожащими руками я с благодарностью принял ее. Полностью беззащитный в своем желании. И даже не сделав попытки перевязаться, сжал кулак и задвинул иглу в Хайвэй-101 — проступающую, изгибающуюся на локте вену, которую я разрабатывал с самого начала — вздохнул с безграничной признательностью, когда забурлила красная кровь на контроле, словно на нарисованном термометре.

— Да-а-а-а, — выдохнул я и рухнул навзничь у стены за одноместной кроватью, задев полочку с шестидюймовым распятием.

Дита не утруждает себя ее поправить. Лишь загребает щепотку фарфорового цвета пыльцы на грамм для себя и размазывает ее на жестяном квадратике, разглаженном на туалетном столике. Не больше пачки «Кэмела». Дита никогда не двигается — только курит. Скрутив соломинку из обертки от «Рэйнольдз» натренированными руками, она берет ее губами, прицеливает трубочку на героиновое пятно. Она крепко держит фольгу левой рукой, щелкая «биком», и подносит пламя под дозняк правой. От одной-единственной умелой затяжки вещество капает ровной шоколадной струйкой с фольги вниз, без малейших потерь. Охота на дракона.

— Угу-гу, — произносит она словно в ответ на некий вопрос, только что ей заданный. «Угу-гу», — повторяет она снова и стреляет безумным, но уже более расслабленным взглядом в мою сторону. «Так вот, Джерри, как поживает твоя жена?» — спрашивает она и гогочет так, что полочка снова трясется, и на пол летит еще одно распятие.

— Да нормально, — отвечаю я. И вставая, понимаю, что совершенно забыл о Сандре. Забыл все о предстоящем дне. Мы едем осматривать дом. Конечно, я не могу разговаривать с Дитой о покупке дома так же, как не могу разговаривать с Сандрой про курение крэка и вмазки с Дитой. Это два отдельных мира, и мне просто удается существовать в обоих. Или нигде.

Не зная даже, провел ли я там пятнадцать минут или полтора часа, я неуверенно поднимаюсь на ватные ноги. Шатаясь, покидаю спальню Диты и Розы, огибаю стол с пластмассовым букетом, фотографии ее сыновей в бисерных рамках. Только остановившись в дверях, я вспоминаю, зачем приходил.

Я поворачиваюсь взять грамм вещества перед уходом. Голова кажется переполненной кипящей морской водой. Я должен зайти за квартой молока до того, как направиться домой. Чтобы было похоже, что я где-то был…

Я направляюсь к машине и смотрю на часы — 7:45. Дамы уже собрались на краю пересохшего фонтана. Они сидят, разведя ноги, их длинные вышитые юбки заправлены между ними, дети сидят на коленях. Коричневые, бесстрастные лица в обрамлении брызгов цветной материи. Они глядят в мою сторону, когда я прохожу мимо, и сразу же отворачиваются, если я перевожу на них свой взгляд.

Может, Сандра будет все еще спать… Дозняк, по крайней мере, крепко зацепил. Меня распирает от сомнительной благожелательности, когда я завожу машину. Новый день!

Я срезаю в сторону Рэмпарта, на север. При виде ребенка, торгующего цветами перед обанкротившимся магазином барахла, я останавливаюсь. Мексиканские розы, обрызганные бог знает чем. Отлично! Когда я открываю дверь машины, ручку клинит, и я чуть не вываливаюсь на тротуар. Еще нет восьми. Карман набит деньгами, банкноты вылезают сами, когда я лезу их достать. «Вот, — пою я. — Вот, держи».

Пацаненка, которому никак не больше десяти, не радует перспектива сделки. Он, скорее, кажется напуганным. Но отчего? Я сую пару банкнот ему в ладонь и бреду назад к своему кадди.

— Sen~or, sen~or!

— Да? — откликаюсь я. Вдруг я ему и вправду понравился… Только я бы предпочел, чтобы он не называл меня «sen~or». — Да?

— Вы забыли chor[19] цветы.

— Ах, да, ах, да…

Я хватаю их, настроение все улетучилось, и швыряю больные бутоны на заднее сиденье. Что со мной не так? Ебучий кокаин шакалом запустил зубы в мой приход. Мне стоит двинуться снова по приезде домой. Господи! Теперь я вижу кровь у себя на пальцах. Наверное, как-то поранил руку. Кровь пошла, когда я заворачивал обратно рукав. Я не помню. Но алое пятнает мне пальцы, как у мясника. Бог его знает, что подумал пацан. Хорошо еще, что я это увидел до того, как меня попозже притянут. Ничто не сравнится с тем, как тянешься к своим правам, вежливый как Оззи и Гарриет, и вручаешь ксиву пальцами, вымазанными человеческими выделениями. «Ой, тут ничего такого, офицер. Просто занимался убоем в коптильне… Сейчас сезон убоя овец, знаете ли… Итак, как продвигается ваш ночной бизнес?»

Господи Иисусе! Мне придется шествовать по незнакомым домам через полтора часа, и я чувствую себя ошпаренным. Я поглаживаю комок в кармане своей рубашки. К настоящему времени я успел усвоить моду на круглогодичные длинные рукава, популярную среди конченых торчков. Можно сколько угодно ширяться бесследно, если имеешь нулевую музыку. Но я никогда так не делал.

Оценивать героин я умею. Но не дома! Никакой кошмар не передает весь тот ужас спектакля, которым плотно увлеклась моя жена. Тот, о котором я обречен писать в обозримом будущем. Я представляю будущий заголовок, и меня тянет блевать: ЗАКУЛИСНАЯ ЖИЗНЬ В ТРИДЦАТЬ-С-ХВОСТИКОМ!

Разве мы не пара восьмидесятых? Ох, ты, ох, ты…

Как обычно, Сандра делает все необходимое: банк, ссуда, риэлтор. Пассивная какашка вроде меня про все это только слышала и согласно кивала. Это аксиома в наших отношениях, что все вещи реального мира — поиски дома, дантиста или правильной плетеной мебели — по ее части.

В собственной ненавистной манере я любил Сандру за ее компетентность. Любил ее так, как человек без рук любит сиделку, которая кормит его с ложки овсянкой: смесью стыда за свою неполноценность и благодарности, что нашелся хоть кто-то, достаточно терпеливый или ненормальный, чтобы помочь ему через это пройти.

Впрочем, моя мать даже не позволяла отцу руководить. И не приведи Господь, мы сядем слишком близко у открытого окна! У мамы был друг, чьему сыну оторвало руку по локоть проезжающей мимо фурой. И все оттого, что его мама разрешала ему высовываться из окна. У нее имелся легион таинственных друзей, у которых все дети пострадали от тяжелейших невообразимых несчастий, поскольку их матери не заботились о них так, как она о своих. Одному мальчику, сыну еще одной беспечной мамаши, врачи отрезали ступни потому, что он ходил в теннисных туфлях без носок, и от пореза на ноге «заразился потом». Мы с сестрой, наверное, и не догадывались, как нам повезло с такой бдительной мамой; но наши невредимые ступни и локти служат живым доказательством, чего стоит такая осторожность.

Когда бы эти двое ни садились в наш семейный «Валиант»[20], штурвал брала мама. И, что важнее, папа позволял ей его брать. Папы остальных детей вовсю руководили своими семействами, а вот мой нет. В нашем доме всегда заправляла мама. Это напоминало фискальное господство моей возлюбленной, простой данностью. Картина незабываема: вот мама, пальцы сжимают руль, глаза устремлены вперед — движется на своих патентованных двадцати милях ниже любого скоростного ограничения. Я сжался позади нее — в нашей машине не ездят, а сжимаются — в легкомысленном бесстыдстве разглядывая прожилку корпии, которую она несла на себе каждый день своей жизни. Папа скорчился под каким-то немыслимом углом, застыв на пассажирском сиденье.