Нет реальных плюсов, как ясно любому здравомыслящему человеку, когда добиваешься успеха в том, что вызывает у тебя отвращение. Но к тому моменту система, заложенная мной еще в часовне Бёрбэнка, выстроилась окончательно. Я подписал контракт с сумасшедшей телебандой из АТР в стиле вербующегося на флот упившегося пивом семнадцатилетнего парня. Ужравшись до невменяемости, он ставит крестик на прерывистой линии, а потом очухивается в Форте Беннинг. В моем случае, вместо учебного военного лагеря я поплыл в Мир Телевидения, отправился в самое сердце темной страны малых экранов.
Так и получилось. Извращенный карьерный шаг раздулся до кошмара занятости в штате. Ко времени ухода неверным шагом из «Альфа» необходимость разобраться с практикой иглоукалывания перевесила все страхи по поводу скрытой в ней опасности.
А что еще хуже, мой гватемальский дилер Дита успела адски пристраститься к крэку. По этой причине ее прежняя надежность превратилась во что-то несуразное. В один прекрасный день я стучусь к ней в дверь, обнаруживаю ее уже открытой, протискиваюсь и нахожу ее лежащей на животе, наполовину застрявшей под кроватью и сжимающей в руках то, что я сначала принял за швабру, а на самом деле оказалось стволом дробовика.
— Эта Роза, — завопила она при виде меня, — настоящая блядь! Она прячется под койкой с Карлосом, лендлордом. Вот maracon! Знаю, они ебутся по ночам, думая, что я сплю и не слышу. Я чувствую жар их кожи… Ха! Они видят меня и выпрыгивают в окно.
Я стал комментировать: окно на противоположной стороне комнаты наглухо закрыто, а под кроватью едва ли поместится кто-нибудь крупнее ребенка.
Как только я это произнес, она с ворчанием приподнялась, залезла обратно на постель, и я увидел ее глаза. Нескрываемое безумие. Я застыл на месте, беспомощный, а она уселась на кровати и закачалась: «Уг-гу… уг-гу». Ее причудливый сценарий прокручивался снова и снова за глазными яблоками.
Невзирая на гнев, улыбающийся оскал бешенства, в руках ее неземное спокойствие, когда она втискивает два пальца в передний карман своих старых джинсов — никогда не видел ее в чем-то кроме мужских левайсов — и выуживает комочек жестяной фольги. Она продолжает бормотать, разворачивая его. Раздвигает блестящие складки и вынимает из-под них белый, как мел, камешек.
Я как раз делал материал о крематориях и, заглянув в ящик с кремированным телом, был шокирован, увидев вместо праха маленькие, напоминающие мел, белые комки, каждый не больше сустава пальца… Ничем не отличающиеся, как я сейчас думаю, от двадцатидолларового камешка, который Дита сжимала своей полной смуглой рукой.
И я молчу. Просто присаживаюсь, а она вынимает трубку из кармана джинсов. Вталкивает комочек в почерневший медный «Chore Boy», сплющенный на конце. (Все крэковые торчки мира тянут свои камешки через треснувший змеевик. Эта промышленность получает миллионы долларов, и возможно гиганты наверху, обналичивающие чеки, полагают, что вся прибыль идет от реализации кухонных комбайнов. Единственная печь, которую чистят, это гетто…)
Но сейчас трубка в ее руке, искривленная улыбка. «Ублюдок! — шипит она. — Блядь!»
Она прекращает бормотать ровно на столько, чтобы выпустить шестидюймовое пламя из перламутровой зажигалки Bic, по три штуки за доллар. Я вздрагиваю, когда факел опаляет ей волосы: «Осторожно… Боже мой!» Но она не слышит. Она вышла за пределы слышимости.
Дита носит свои черные локоны в стиле «мухоловка», косое крыло возвышается аркой надо лбом в манере, модной среди мексиканских леди прошлых времен, «аутентичных» ресторанных официанток и вновь прибывших латинок, выжимающих из манго сок в Пико-Юнионе. Я вдыхаю запах горящих фолликул. Вижу один-единственный темный ожог и обугленную завитушку. Дита получает прямое попадание, не реагирует. Закрывает глаза. Открывает их, и, какой ужас, обнаруживаются одни лишь белки, мутный полумесяц карих радужек немножко проглядывает сверху. Она машет трубкой в мою сторону прежде, чем разразиться потоком кашля и брани. Мне этого не нужно. Меньше всего нужно. Но она настолько не в себе! Я принимаю ее единственно с целью убедиться, что дробовик остается там, где она его положила, бросив на подушку своей аккуратно застеленной одноместной кровати. Не знаю, настоящий ли он: ни разу не видел ружья для оленей. Мне просто хочется затариться злоебучим блядским героином. Но сейчас я вступил в приватное отделение ада и не могу выбраться.
— Ублюдок, — снова вскрикивает она, уставившись на меня все тем же невменяемым взором, когда ее глаза возвращаются на место. Они по-прежнему сумасшедшие. Вены на горле вздуваются и корчатся как рождающиеся черви: «Ты тоже, э? Туда же? Ты тоже ее ебал? Под кроватью? Верно?»
— Слышь, Дита. Это я, Джерри. Полегче, — говорю я. Мольба ломает мне голос. — Хватит! Ты на измене, вот и все. Выкурила слишком много этого ебаного булыжника.
— Слишком много! — взвизгивает она. — Слишком много!
Она откидывает голову, воет в потолок. Это самое смешное, что когда-либо произносил tecato. Все еще бормоча, она лезет под парчовую подушку. Достает жестяную коробку с вырезанным на крышке черепе с костями над словами LA CALAVERA, вихляюще накарябанными красной ручкой. Я еле не выскакиваю из кожи, застыв на месте, пока она достает какой-то продукт. Много месяцев назад я собрался и закинулся кокаином — единственный приход более адский и непреодолимый, чем курение крэка. Не скажу, что в восторге от ощущения, когда сердце колотится о ребра, как бешеная крыса о клетку. На самом деле мне хочется остановить такой приход. Это произойдет, наполовину думаю, наполовину ору я, через мои вытекающие глаза. Или я, на хер, сдохну.
И вот приплыли: кумары, пригнавшие меня сюда, переросли во взрывное, зашкаленное состояние от крэкокурения. Двадцать минут назад меня могло бы стошнить без герыча. Теперь наименее вероятно, что стошнит. Нет, сейчас я готов взорваться, забрызгать комнату свербящими нервными окончаниями, если не закинусь. Такими способами проявляешь коммуникабельность…
Посередине этой паники Мигель, сын Диты, вваливается в комнату. Глаза его до сих пор сонные, на лице затравленное выражение, возникающее, когда отходишь ко сну, не раздеваясь, не зная, в какой момент или кто разбудит тебя в следующий раз. Он кажется бездомным в собственном доме, на десять лет старше, чем в нашу последнюю встречу меньше года назад. Он превратился из дружелюбного пацана в печального старика. Мамочкино пристрастие явно не улучшило его жизнь в семье. Мигель слегка проясняется при виде меня, потом засекает трубку у меня в руках. Он хмурится и молча уходит к двери.
Мне хочется с ним поговорить. Мне хочется что-нибудь сказать, но я не в силах. Я наблюдаю, как он мрачнеет и поворачивается спиной. Я чувствую его обиду — еще одно предательство — но ничего не говорю. Рука, сжавшая мне сердце, вдобавок отключила мой голос. Я не могу говорить. Едва заставляю себя усидеть на месте и не вцепиться себе в горло или не схватить ее покоцанную и не оправдавшую ожиданий старую пушку, вогнать ствол себе в рот и отсосать свинца. Только чтобы остановить лязгающие колокола в затылке. Два напаса — и я слышу шепот насекомых за пять квартир отсюда. Могу лишь представлять, что сейчас резонирует у Диты в мозгах. Что за электронное сообщение с Роковой Планеты!
Я жутко переживаю по поводу Мигеля. Мы вроде как дружили. Со мной он мог пообщаться. Но теперь я перешел границу, подобно его мамаше, в мир крэка. Мне хочется объяснить: я не такой, но… Как заставить губы заработать снова? Что надо сделать, чтобы сформулировать слова и выпустить их в воздух перед своим лицом?
Я останавливаюсь, пристально глядя в никуда. Перед ошпаренными глазами краска на стенах начинает мерцать и пузыриться. Весь мир пылает, но языки огня невидимы. Их присутствие ощутимо лишь через полосы жара, проходящих сквозь кожу. Я не вижу пламя, но чувствую его. Сколько времени? Я ищу часы. Случайно попадаю взглядом в зеркало над ее туалетным столиком, вижу свое лицо: от его вида сдавливает сердце. Кожа сияет малиновым цветом. Глаза как будто обмакнули в лак для ногтей. Ебаный Господь, мне надо собраться, но ладони бьет такая крупная дрожь, что мне удается только держать их перед собой. Если пущу себя на самотек, я могу взлететь и удариться прямо об потолок.
