«Ему-то легко, — мельком подумал Филипп. — Вот сестре… и мне…»
В этот миг чья-то невидимая рука подтолкнула его в спину. На ладони оказался странного вида нож. Лезвие точно из полупрозрачного стекла, широкая рукоять в виде изящно вырезанной мужской фигурки: на губах смешливая гримаса, ноги расставлены, изображая гарду.
И тотчас же туман сгустился и стал жаркой приливной волной.
— Ты уж меня прости, — пробормотал он.
Но когда Фил с трепетом раздвинул травяные заросли и коснулся этого острием кинжала, оно показалось ему тонкой нефритовой пленкой — такие получаются, когда сверлишь вязкий камень не до конца. Нечто лопнуло и порвалось — и оттого он почувствовал такой бешеный укус страсти, что выронил кинжал наземь и, содрогнувшись, занял его место сам.
Что делал в это время его товарищ, он не видел и не понимал. Только тихий восхищенный крик, только густая зеленоватая струйка протекла по камню жертвенника перед его опущенными глазами, сливаясь с иной.
— Красное, — сказал Иньямна в изумлении. — Всё красное, о брат мой и сестра моя.
Отчего-то алой, да и зеленой жидкости было много, увидел Филипп, обернувшись назад, — будто к скудной первой крови присоединялись иные потоки, свивались, вились вихрями, вспухали. Вздымались пышным и темным багрянцем невероятных цветов — астр или хризантем, живых звезд, закатных солнц. Эта волна подступала к подножию статуи, росла — и, наконец, достигла ее колен. Того места, где змеиной чешуи уже не было.
И человек поднялся во весь рост.
На нем оказалась белая диадема из длинных перьев и длинный льняной ипиль — старинное одеяние женщин и богов. Длинная борода на юношеском лике напоминала о царице Хатшепсут.
Обе девочки спрыгнули вниз со своих плит, нервически смеясь от восторга и держа друг друга за руки. Потащили своих мужчин к выходу — но навстречу им неслась ликующая волна.
По всей площадке теокалли разливался яркий багрянец, подобный свету закатного солнца — но куда гуще. Он наползал со стороны леса, его рождало и отпускало от себя дальнее море. Окрестный воздух отяжелел, колюче заискрился и как бы сгустился в сверкающий слиток, живой и могучий.
— Воистину сказано: «В начале всего было только море — ни человека, ни зверя, ни птицы, ни злака, — и лишь Пернатый Змей, Жизнедавец, полз по воде, как рдяный свет», — декламировал кто-то в толпе Зеленого Народа.
Это и был Змей, — тот, что обвил своим телом оба жертвенника и слился с ожившей статуей человека, непостижимым образом став с ней одним. Оба священных облика перетекали друг в друга почти незаметно для глаз.
Змеечеловек заговорил, подобно волнующемуся океану, — и в этом рокоте слышались все прохладные волны и все жаркие ветра Земли.
— Спасибо, дети, сегодня вы напоили меня. Наша земля всегда держалась на крови и кровью богов. Старая родина теулей — тоже, но они не имели мужества в том себе признаться, оттого она постоянно требовала от них насилия, чтобы хоть как-то восполнить свои утраты. Мы же восполняли эти утраты добровольно — в лучшие времена от себя самих. Воин на поле боя, женщина при родах, император — пронзая тонким лезвием свой детородный орган. Что скажу дальше? Белый Бог, и Красные Боги, и я сам — все мы были в одно и то же время людьми. А о простых людях сказано так: «Боги испугались, что создали человека слишком совершенным, и наложили на дух его облако: лицо». Это значит, что человек немногим уступает богам красотой. И еще говорится: «Зеркала мерзки — они умножают неправду бытия». Ибо каждое зеркало вновь настаивает на лжи и даже с нее начинает. Однако что это значило для нас, богов: наложение маски, и помутнение зеркала, и туман вместо истины? То же, что для смертного праха? Нет.
— Разве Белый Христос не есть также и смертный прах? — спросил Бьярни без обычной своей насмешки. Во время этой речи он выступил вперед.
Змеечеловек ответил — тем же запредельным голосом:
— Есть Великое Оно и есть его личины: посланники и эмиссары, боги земли и боги времен. К чему снова делить между ними древние владения? Не лучше ли поднять нашу общую землю из гари и праха?
— Что для этого необходимо тебе, Великий Змей? — спросил Бьярни.
— Разве ты не понимаешь, когда ты уже догадался спросить? Подарок, который тебе вручили для передаривания.
— Золотое Перо от небесной рыбки. Верно?
Змей рассмеялся:
— Вот видишь. И оно ведь сейчас у тебя.
Бьярни торжественно достал шкатулку и приготовился раскрыть.
— Погоди. Тот, кто дарит, — тот и рассказывает о даре.
— Я не ожидал этого.
— Не беда, — ответил Змей. — Только начни сказку — а слова сами явятся.
Бьярни тяжело вздохнул.
— Дядя, а ты расскажи любимую историю дедушки Брана, — шепнула Филиппа. Она явно оправилась от потрясения. — Про сиду Кэтлин и ее земного мужа. Помнишь?
И Бьярни начал.
Называлась эта сказка так:
Любовь к Кэтлин, дочери Холиэна
Мой прадед Бран — конечно, прадедом он приходился королевским детям, да и то сводным, но пускай — так вот он на досуге любил рассказывать удивительные повести. В них старинные легенды Зеленой Страны перепутывались с историческими хрониками и потрёпанными жизнью романами, купленными у рутенского букиниста.
Вот одна из них.
«Мудры были в свое время белокожие сыновья Пернатого Змея, когда, переплыв Море Мрака, увенчали войну c царством Анауак почетными браками с его дочерьми; хотя и жестоки были также. Не менее жестоки, но не столь мудры были короли Альбе, когда, оттеснив сынов Эйре внутрь их исконной земли, дважды отгородили завоеванную землю под названием Пайл: каменной стеной по границе и стеной законов под названием „Килкеннийский Уклад“. По этим законам нельзя было альбенам привечать сынов и дочерей Эйре в своем доме и гостить у них, учить язык и слушать песни и сказания этой земли, охотиться с собаками Эйре, благородными сеттерами и могучими борзыми, есть еду, пить доброе пиво и лечиться здешними снадобьями, ходить на проповеди местных клириков и состязания филидов и бардов Эйре, но более всего — заключать браки с прекрасными женщинами покоренной земли. За последнее знатным людям рубили голову топором, а простолюдинов вешали. Делалось так, дабы не возросло число природных врагов страны Альбе.
Но нет преград для красоты и мужества, нет таких пут, чтобы могли связать любовь, и цепей, чтобы сковать ее.
Отправился однажды могучий альбенский лорд Томас Десмонд на охоту. Ибо не было у него дома ни жены, ни детей, и погоня за красным зверем была единственной его отрадой. И видит лорд, что невдалеке от него бежит через кустарник прекрасная белая лань, а за ней дружно спешат увенчанные рогатой короной олени-самцы: а был канун колдовского дня Самайн, когда открываются двери холмов и дети богини Дану приходят на землю со своими чудесами. Любопытно стало Томасу. Пришпорил он коня и погнал его вдогонку за стадом.
Так скакал он с утра до позднего вечера, когда вмиг пропали и лань, и ее олени. Остался лорд в густом лесу один и думает: „Надо найти, где заночевать мне, ведь того и гляди пойдет снег и задует ледяной ветер“. Огляделся — и видит: светится сквозь вековые стволы поляна, а на поляне — три дома.
Уж и странные то были жилища!
Первый дом был из грубого камня и от земли до конька крыши одет буйным пламенем, что расстилалось вокруг по траве.
— Негоже это: ибо никогда не бывает огня без битвы с ним, — проговорил лорд. — Злое это место и опасное.
Второй дом был из огромных осклизлых бревен и стоял посреди мрачного озера.
— И это не годится нам, мой конь, — проговорил лорд снова. — Учили меня, что в таких домах не бывает ни воды, чтобы напиться и умыться, ни ведра, чтобы слить туда помои. Тоскливо всё это, как дурной сон.
А третий дом был точно сплетен из золотых и серебряных прутьев и покрыт сверху целой шапкой белых перьев, и ветер певуче звенел вдоль его стен и кровли.
— Вот это поистине то, что я искал, — сказал лорд Томас. Направился прямо к широкой двери дома, сошел с седла и привязал коня к столбу посреди сочной зеленой травы.
