На эту ночь все Странники вернулись в каюту, кроме Камиля. Он решил, что останется на обе ночных смены.

— Вы все должны выспаться без помех, — объяснил он, — а я буду наблюдать звезды — как в них записан наш завтрашний путь.

(И сторожить моего брата, чтобы оказать ему последнюю честь, сказал он про себя. Астролог-то из меня, по правде, никакой.)

Его услышали и поняли верно. И вот настала эта ночь…

Из-под палубных досок слабо ржали Хазар и Дюльдюль, Росинант постукивал копытом о переборку; в обшивку корабля с тонким ласковым плеском били волны, и могучее подводное течение выгибалось кольцом, как игривый и ласковый зверь. От далеких островов наносило запах корицы и миндаля, роз и гвоздик, свежего хлеба и парного молока, терпкого чая и человеческого дыхания. Всё смешалось, и ничего не понять! Огромные, как белые хризантемы из того стихотворения о родине, что Субхути любил читать наизусть, цвели звезды на густо-синем бархате небес, и теплый ветер надувал паруса «Стеллы», увлекая ее по верному пути. Близ грота с арфой, завешенной черным, распростерлось большое тело Камилла, оно было тяжелое и негибкое, но почему-то жаркое, как ночь, которая их связала. «Я с тобой, брат», — внутри себя произнес Камиль и услышал ответ: «Я тоже. Не бойся ничего». «Мы разбудили Океан, верно?» — спросил Камиль. «Разбудили, — сказало ему нечто. — Зато сам ты спишь куда как крепко». «Неправда, я на вахте», — рассердился Камиль и проснулся.

Оказывается, разбудил его незнакомый свет, как будто вращался на небесах шар из маленьких зеркал и бросал вниз осколки радуги. Дюльдюль, несравненная мулица, трогала его изостренным копытцем за руку, ее шерсть тоже сияла. Камиль вскочил, не понимая, что происходит с ночью. Ибо все кругом пело: звезды и небо, и волны, и палуба, а грот-мачта и арфа на ней покрылись иголками цвета яркого индийского сапфира. Дюдьдюль тоже была наряжена не как всегда: от ее лопаток на аршин в длину простерлись голубые крылья наподобие стрекозиных, грива ниспадала вдоль шеи крутыми кольцами цвета спелого каштана, а лицо, белое и черноглазое, с союзными бровями и пухлым ротиком, иногда казалось ну совсем человеческим, хотя по большей части все-таки сильно отдавало лошадью. Собственно говоря, получалось так: если он думал об этом создании как о своей всегдашней четвероногой подружке, женское в ней расплывалось и уходило. Но стоило ему мысленно увлечься одухотворенностью общего выражения, как на секунду появлялось перед ним точное подобие гордой и страстной Хадиджи бинт Хувайлид в то единственное и неповторимое мгновение, когда она отпустила руку, соединившую половинки чадры у сочных алых губ. («По-моему, она тогда выбранила одного из слуг за нерасторопность, — подумал Камиль. — Уж в кокетстве ее не заподозришь».)

— Ты в самом деле моя Дюльдюль? — спросил он вслух. — Если да, то отчего ты так похожа на госпожу моего сердца и властительницу живота моего, а если нет, то почему при всех превращениях у тебя неизменно остаются длинные уши, которые растут выше лба, волнистый хвост, что достигает до бабок, и копыта, хотя и унизанные крупными самоцветами?

— О глупый мальчик, которому, тем не менее, суждено вырасти в наимудрейшего из смертных! — засмеялась она, как будто зазвенели в стеклянном бокале чистые льдинки. — Я ни то ни другое, а небесная кобылица Борак, то бишь «Молниеносная», и во мне соединились, сделавшись бессмертными, многие ценные свойства, рассыпанные по вашим трем досточтимым боевым скакунам.

— Как получилось, что ты говоришь, коли ты животное?

— Разве ты можешь судить верно о небесных обитателях, когда не видишь в истинном свете и большинства земных? Впрочем, последнее у тебя пройдет с возрастом. Одно скажу: мы, младшие братья и сестры, изъясняемся с помощью грубых звуков, а понимание старших идет от сердца к сердцу и от души к душе, как если бы они были одно. Но полно, что-то я с тобой заговорилась, а надобно исполнить поручение. Садись-ка на меня верхом и держись крепче, только, пожалуйста, не за крылья и не за уши, а хотя бы за гриву!

И они прянули вперед и ввысь прямо с палубы «Стеллы» и понеслись над морем… над облаками… между поющих звезд, похожих сразу на мохнатые цветы, новые монетки и на лукавые ребячьи рожицы… всё выше и выше. Сердце Камиля заходилось от восторга и стремительности их полета.

— Это мы в рай едем?

— Пока нет, увы: сколько в извозе ни работаю, а на самое высшее, девятое небо ход мне закрыт, — проржала Борак. — Заслужить требуется. Разве что ты походатайствуешь — тогда дело верное.

— Я бы с радостью. Только вот послушают там меня?

Она не ответила, потому что они оба то ли снизились, то ли, наоборот, воспарили куда-то в неведомую высь головоломным штопором, как ученый голубь; и в конце концов очутились они на улицах изумительного города из полупрозрачного зелено-золотистого камня. Двенадцать кованых ворот было во внешней стене — это Камиль угадал не считая — и в каждой из двенадцати арок горел гигантский самоцвет. Очертания внутренней архитектуры поминутно менялись, в существе своем оставаясь незыблемы. Мощь излучали они, надежность и тепло. Весь город был пропитан музыкой — стройные лады искрились и рассыпались, как звездная пыль и россыпи мелких бриллиантов. «Это Барух играет на своей арфе», — догадался Камиль. А сам Барух, нарядный, статный и величавый — никакой хромоты! — в самоцветном нагруднике до пят и в благородно-седой волнистой бороде до самого златотканого пояса, — лента на лбу, арфа в руках — уже стоял рядом с кобылицей.

— Привет и мир тебе, мой Водитель Караванов, — сказал он рокочуще.

— И тебе мир и привет. А Биккху тоже здесь?

— Он ожидает нас внутри храма, — ответствовал иудей. — И с ним третий из нас.

— Кто, Майсара? — говоря это, Камиль отчетливо понимал, что выставляет себя глупцом, но боялся истинным именем спугнуть радостную правду.

— Нет, конечно. Майсара из земных людей. Я говорю о твоем брате и почти тезке.

— Разве он не умер?

— А разве ты не знаешь, что смерть — просто нелепая выдумка?

Тут они останавливаются у стены Храма — это Храм Арфиста, хотя и не вполне тот, который был разрушен. У того не было золотого купола, похожего на яйцо Белой Птицы или на поддутый ветром парус, и не возносили его кверху тонкие, как тополь, башенки по четырем его углам.

— Вот мы и прибыли, — сказал Барух. — Сойди с кобылицы и привяжи ее за это кольцо.

Когда Камиль, слезая, для удобства поставил ногу на камень, в нем отпечатался его след.

— Это потому, что ты пока несешь в себе земную тяжесть, — объяснил Арфист. — Наш милый Майсара вообще бы по шею провалился и выпал наружу.

И тихо рассмеялся, как бывало.

А внутри Храма ждут их двое — Камилл — о Камилл! и Биккху, оба в развевающемся, и радужном, и поющем. Барух царствен; Субхути — воплощение божественного покоя; а Мастер так и лучится любовью.

— Возьми книгу у меня из рук и читай! — повелевает Барух.

— Но я не умею читать, — противится Камиль. (Я младший из вас, хочет он сказать — и понимает, что это не оправдание.)

— Читай, ты сможешь, — повторяет Камилл. — Ты всё сможешь, что предназначено тебе. Ты юн, но ты плод, ради которого растут ветви дерева и распускается его цветок.

Над ними сведен воедино Храм, и Храм этот создается тут же словами Камиля; Храм — они сами. Поют стены, повторяя слова Книги Мироздания, поют близость и дальность, широта и высота, поет всё пространство внутри и вовне — и это потому, что четверо нашли Путь, подчинились Пути, стали Путем. И их слитная радость вовеки не может пройти.

…Камиль очнулся и с перепугу схватился рукою за плащ Баруха: никого не было под ним, только остывающее тепло человеческой плоти, неясный аромат. Сам же Камилл сидел, прислонившись к соседней мачте, и вдыхал полной грудью йодистые морские благовония. Светлел горизонт, звезды гасли, как лампады, и усиливался попутный бриз.

— Брат, ты разве живой? Я тебя сейчас во сне видел!

— Ну и что теперь — коли снюсь, так сразу и помер?