Субхути скрестил ноги на видавшей виды циновке, которую бросил поверх чистого палубного настила, медитировал, вперив очи то в тусклый солнечный диск за пеленой кружевных облаков, то в блистающую солнечную дорожку. Внезапно это надоедало ему, он вскакивал, потягиваясь всем исхудавшим и совсем отроческим своим телом, подбегал к вантам и карабкался по ним наверх, раскачивался на рее, точно обезьяна, тихонько смеялся — и снова проваливался в недеяние.
Камиль сидел в корзине впередсмотрящего: море совсем его заворожило. Глаза, привыкшие видеть поразительное многообразие страны песков, не усыплялись монотонностью Океана: его малые и великие тайны разверзались перед Водителем Караванов подобно восточной сказке, где сюжет вписан в сюжет и «китайские резные шарики» повествований тянутся как бусы, нанизанные на нить времени.
А Камилл почти всё время пребывал на высоком капитанском мостике — то ли в самом деле управлял своим детищем, то ли просто бездельничал с приятностью и пользой для натруженной души. Ничего иного не мог дать ему «Батюшка Океан» — ни покоя, ни отваги, ни мечты, ни сказки: это было рождено вместе с самим Древесным Мастером.
Варда, Ибн Лабун и трое ослов стояли внизу не только в сытости, но и в холе: шерсть их почему-то не требовала ни щетки, ни скребницы.
Итак, все Странники и их животные отдыхали, один Майсара в камбузе развивал кипучую деятельность. Эта моряцкая кухня не только сама варила, пекла и жарила, но сама же и прибирала за собой, однако ей нужно было обязательно подать идею, чтобы ухватиться и развить; аппетитных же идей у Майсары за время пеших странствий поднакопилось в большом избытке.
Другой блаженный остров появился на горизонте на следующее утро. Сначала он выступал неясной темной громадой с пологими склонами, но чем ближе, тем становился зеленей и нарядней. Вблизи это была круглая гора, вся в кудрявой и глянцеволистой шевелюре. Густо-розовое восходящее солнце сидело на ее маковке, точно шляпа, а склоны были изрезаны поперечными террасами, продольными рядами аккуратных кустов. Неяркая серо-белая каемка песчаного пляжа, поросшая низкими, увитыми хмелем деревцами, была здесь единственно ровным местом.
Шлюпка Странников тут не просто сама спустилась на лебедке в воду с ними, уже сидящими внутри, а спрыгнула и помчалась от кораблика по резвым волнешкам. Пристала к берегу и зацепилась причальным концом за большой камень.
— Кажется, она знает, что тут за страна, — улыбнулся Биккху.
— Наверное, ты ей подсказал, о Субхути? — с лукавством спросил его Камилл. — Ты ведь ездил сюда.
— Погоди! Этот остров…
— Остров Чая, конечно.
— Я медитировал — тогда я был еще стар, и кровь воина не давала мне достичь желанного покоя. Измучился и вместо просветления попал во тьму глубокого сна. А проснувшись, во гневе вырвал у себя ресницы, брови, бороду и волосы на голове. Вот отчего кожа на моей голове так девственно чиста и равномерно гладка, и вот почему я кажусь валуном, что обточило море, — жрец с улыбкой погладил себя по черепу. — Позже ученики мои разнесли по всему миру сплетню, что из моих волос, брошенных на землю, вырос куст, напиток из листьев которого помогает не спать во время молитвы. А еще он открывает в человеке глубинный родник духовной и телесной силы, просветляет дыхание, очищает мысль и служит защитой и лекарством от сотен болезней.
— Говорят еще, что ты сам и привез его в страны Чин и Ниппон, — вступил в разговор Барух. — Там церемонию его заварки и питья сделали предметом любования.
— Это снова мои ученики-монахи. Я был только здесь, на Острове: в другом моем сне, светлом и истинном. И пил чай.
— Я тоже пил, — кивнул Арфист. — Сначала в Китае, потом в стране синих монголов, которые делают на основе его сытную и вкусную похлебку, потом у восточных склавов, которые переняли у китайцев их особого вида сосуд для приготовления напитка и, переделав, сочли его символом своего образа жизни. Только русы почему-то до бесконечности мешают заваренный чай с водою и сластят: видно, сила его их страшит.
— Есть множество оригинальных способов заваривать чай, — в азартом перебил его Биккху, — и все они чем-то хороши. Кто добавляет сладости, кто жира, кто взбивает веничком в невкусную пену и рассуждает о красоте метелки, сосуда и чашек, кто настаивает до черноты и едкости дегтя, — но суть чая от всего того нимало не меняется. Он дарит духовную бодрость и воскрешает угасшую жизнь.
— Одного не надо из него никогда делать, — добавил Древесный Мастер. — Святыни. Всё-таки раз это напиток, то рано или поздно заваривать его придется.
Камиль удивленно прислушивался к беседе: к известным чудачествам своих спутников он привык, но описанные ими свойства чая его прямо-таки заворожили.
— Вот бы, Камилл, и у нас в Хиджазе был такой чай, — вздохнул он. — Я люблю думать во время между бодрствованием и сном, но пленка этого полусна так тонка.
— Будет. И кое-что еще сходное появится. Потомки тех коз, которых ты пас в детстве, помогут вам открыть питье, куда более ароматное и густое, чем чай, и так же просветляющее мысль, хотя оно будет совсем другим.
Беседуя, пятеро Странников приблизились к самой подошве Горы Чая и теперь видели на ее душистых склонах хлопотливые фигурки в чем-то светлом.
— Сборщицы, — объяснил Камилл. — Берут сверху самые нежные, новорожденные листочки; от них и польза самая большая, и вреда растению не причиняется.
На сборщицах были конические шляпы, гладкие и блестящие, и по ним бегали солнечные зайчики. Иной раз вся поверхность вспыхивала, как — рефлектор, сказали бы Арфист и Мастер. Высокие и длинные корзины были привешены у каждой к боку. Пальцы порхали над рядом кустов, как бабочки, и их плетенки с необыкновенной быстротой наполнялись. То одна, то другая сборщица делала знак соседке по междурядью, и они вдвоем, держа за ручки, оттаскивали полную до краев корзину вниз. Там корзину принимали в объятия фигурки еще поменьше и скопом отволакивали в сторону.
— Занятой народ, — кивнул на них Майсара. — Это ж детишки трудятся. А в нашу сторону и не глянут, даже не спросят, чего это мы сюда заявились.
— А что бы ты ответил, если спросили? — улыбнулся Камилл. — Что любопытство заело?
— Ну, я человек дела. Мог бы попросить чая на пробу, чтобы купить партию.
— Так он у них непродажный. Собирать его можно только до полудня, потому что на ярком солнце он грубеет, наливается темной и терпкой зеленью. Поэтому и рвут только те его листочки, что распустились с первыми лучами. Работа тонкая и спешная. Я, правда, не думаю, что они нас не заметили. Одна «Стелла» чего стоит. Но любопытствовать о цели приезда никогда не станут. Недобрый человек солжет, добрый сам скажет, если захочет.
Так они стояли и наблюдали. Работа долго еще не прекращалась, но чем выше по небу взбиралось солнце и чем белей становился его свет, тем больше работниц в свободных и тонких одеяниях собиралось на окраинах — запускали руки в груды зеленого листа, скручивали его в пальцах, оценивая. Дети, наоборот, заходили в ряды, цеплялись за борта плетенок или подлезали под узкое донце, пытаясь его облегчить или просто из игры и озорства.
— О чужеземцы, — вдруг послышались откуда-то снизу, будто в ответ на недовольство Майсары, тонкие и смешливые голоса. — Наши матери послали нас, чтобы попросить вас разделить с нами полдник.
То было двое детишек лет пяти-шести, мальчик и девочка: у обоих темно-каштановые волосики забраны на самой макушке в косицы, виски и лоб подбриты, от чего выражение мордашек стало забавно-удивленным.
Вокруг недлинной белой рубашки каждого обмотан пестрый плетеный поясок, а ноги обуты в сандалии с толстой подошвой. Это были явные близняшки, однако мужчина смотрел решительней, его сестра — более доверчиво. Узкие глаза обоих уставились на Баруха как на самого старшего.
— Мы это сделаем охотно, — сказал он, невольно улыбаясь навстречу лукавым рожицам. — Вот только не создадим ли мы помехи вашей работе хлопотами вокруг наших персон?
