— Что вы хотите? Это же беговая и бойцовая верблюдица, она в настоящих сражениях участвовала, — раздался тут спокойный голос Камилла. — Темперамент у нее соответственный, взрывчатый. Но понять ее можно. Скажем, твоих щенков обидели бы, красавица (народ с удивлением сообразил, что среди собак есть по крайней мере одна женского пола и понимающая человеческое обращение), так ты бы защитила их, ни с чем бы не посчиталась?

Та наклонила корноухую треугольную башку, прислушиваясь, и только что не кивнула в ответ.

— Так ли велики ваши убытки, уважаемые, помимо обиды? А туда же, зубами хватать нацелились. Это женщину-то и мать. Стыдно!

Собаки отступили, ворча. Камиль взял Варду за болтающийся повод.

— В следующий раз, если захотите поставить верблюда на место, — плюньте на него тоже! — докончил Камилл.

Во время его речи что-то происходило с пространством Города Фасадов — оно скручивалось в кокон, окукливалось, как гусеница, удалялось с пути… Камилл только успел договорить себе в бородку:

— А вот заднюю лапку в ответ задирать на верблюда, как будто это столб при дороге, — совсем лишнее.

И ничего не стало, кроме ровной, гладкой, по-утреннему пустой дороги — и вольного дыхания Великой Реки совсем рядом от них.

— Ну что за город, — еле отпыхивался от переживаний Майсара. — Со зверьми договорились, а от их людей бы Камилл так просто не отделался.

— Как бы их не поразило, как Набатею и Гоморру, уж очень жители бесстыдны, — чинно добавил Арфист.

— Они всё-таки люди, Барух, — ответил Древесный Мастер. — Хорошо, что я нас всех оттуда убрал — собаководы еще колебались, стоит ли травить чужаков собаками и обстреливать из пистолета. Тогда бы и я их не спас. Город-то на волоске повис, а задуман был правильно — чтобы люди в нем становились лучше, а не хуже. Один из любимых моих проектов.

— Так это ты его придумал, брат? — спросил его Камиль.

— Нельзя сказать, что совсем придумал. Я же говорил, что всего-навсего учу людей не бояться того, что у них в голове? Предки нынешнего поколения горожан знали, что в пещерах очень ровный, здоровый климат без перепадов от зноя к холоду, целебный воздух и глубинный покой. О тамошних водах я так скажу тебе: недаром лучшие реки начинаются под землей и в землю уходят. Вот поэтому люди старых времен и захотели подарить своим детям, украсить для них оба мира: верхний и нижний. Только потомки не смогли жить в них без бахвальства. Подземный мир для них страшен, вот они и выставляют напоказ земной.

— Значит, люди живут и внутри земли, брат мой?

— Да нет, Камиль, как они могут жить там, где нет солнца? Разве что спят день-деньской, — перебил его Майсара.

— Почем тебе знать, — заметил Субхути. — Если, обратясь вовнутрь себя, в свою собственную тьму, ты видишь Путь, который пролегает вовне, и Свет, которое освещает все мироздание, то почему в земных глубинах не может быть своего солнца — такого же, как внешнее, или просто того же?

— Опять вы говорите сказками, — хмыкнул Майсара. — Лучше объясните мне, что нам делать дальше.

— То, что всегда, — ответил ему Камилл. — Идти к устью. Там Субхути оставил свою молодость, Барух — мелодию, а я построил самый любимый свой город. И там — там море».

Пятый день

— В самом деле, отдавать Джирджису меч всякий раз, когда он отправляется в поиск? — подумала вслух женщина. — Рискует. А мне клинок не нужен, всё делается иным способом.

— Пока и ему не надобно, — Волкопес прижался к ее колену, она поглаживала жесткий темный волос на спине, чесала за ухом, как обыкновенной собаке. Оба стояли посреди бесконечной зеленой рощи. Не леса: в последнем понятии содержится нечно величественно-угрюмое, застыло-вековечное. Роща же — этимологически место, где всё растет, изменяется, пребывает в постоянном движении мельчайшей жизни. В ней — как бы велика ни была — нет тесноты, нет тихой, ожесточенной давки за место под солнцем. Деревья стоят широко, луговины простираются между березовых, дубовых, буковых и ясеневых островов, точно озера разнотравья, а окна темной воды посреди лугов иной раз распахиваются к горизонту подобно морям.

Именно такой пейзаж находился теперь перед ними двумя.

— Как здесь удивительно, — говорила Ксанта. — Вода точно прозрачное стекло, золотой песок и камушки отсвечивают и бросают искры, а рыбы стоят неподвижно чуть ли не у самой поверхности. И в самой роще птицы свернулись на ветвях, застыли: не вьют гнезд и не поют песен. Как в ясный, жаркий полдень, когда жизнь замирает от своего совершенства и полноты.

— Значит, нужно что-то для того, чтобы всколыхнуть эту зрелость, — заключил Уарка. — Строго говоря, от тебя всегда требуется одно и то же.

— Разумеется. На мне осталось так мало покрышек, что я за тебя побаиваюсь. Как бы тебе от моего сияния не потерять сознания. Ты ведь, в отличие от малыша Акелы, зрячий.

— Смотря на что, Ксантушка. Лица до сих пор не вижу, а вот волос у тебя стал долгий. Ты быстро меняешься, верно?

Женщина, не отвечая, распахнула желтое покрывало, как парус. Парус породил ветер, ветер подхватил полотнище, поставил на угол, как яхту, оно вырвалось из рук и заскользило по озеру наискосок. Проснулись, всколыхнулись воды, рыбы пошли бороздить морскую ткань, то уходя в глубину, то снова замирая у поверхности — однако плавники шевелились и слегка раздувались в ритме дыхания бока. Птицы встрепенулись, и запели в честь ясного дня, и полетели за кормом и за прутьями, травинками и глиной для гнезд, а выше всех взлетел жаворонок, отпечатавши свой силуэт на солнечном диске. Поплыли по морской шири разноцветные острова, смутно похожие на зверей: Медведь пил воду, сгорбившись, Лев приподнял гривастую голову с лап, неслышно трубил Лебедь, раскинув гигантские крылья и вытянув шею, Левиафан выставил пестрый гребень из пучины, и свернулся в кольцо коралловый Змей — атолл, запирающий собой круглую лужицу пресной воды.

— Весна света! Весна моря! Весна морских странствий! — пел вверху и по всем сторонам света хор небесных и земных голосов.

А женщина стояла в рыже-огненном шелке поверх развевающихся волос и тихо смеялась.

Касыда о влюбленном караванщике. Ночь пятая

«Далее путники шли по такой же гладкой и торной, как и прежде, однако куда более извилистой дороге. Бортовой камень был неровный, дикий; вместо крашенных поперечными белыми полосками столбиков над обрывами, топями и другими неприятными местами высокую насыпь окаймляли валуны, бледно-серые и угольно-черные вперемежку. «Камень белый — камень черный, много выпил я вина», озорно пелось в душе Камиля под вольный степной ветер, что наносил запахи полыни и бессмертника, меда и большой воды. Великая Река вольно несла свои воды. Одним берегом повторяя изгибы дороги, она потеряла другой, оставила в необозримой дали. Здесь начиналось царство камышей, империя лилий, белых, желтых и цвета огня, княжество розоватых лотосов. Цветы подступали к самой насыпи, но не могли взобраться на сухую, крепкую гальку и уступали место цветущей и плодоносящей колючке. Варда, а за нею и люди передвигались от одной стороны шоссе к другой зигзагом — набивали животы пресноватой сладостью черной ягоды, слепленной из крупиц. Ослы, знатоки чертополоха, поиском пренебрегали, зато усердно тыкались носами в кулак или горсть того, кто собирал ягоду вручную.

— Твою любимую землянику ты тоже здесь найдешь, Арфист, — весело говорил Древесный Мастер. — А чуть подальше, на горных склонах, — виноград. Сок у него золотистый и сладкий, как сикера; он не так уж хорош для вина, весь хмель в нем — не от бродила, а от солнца.

— Здесь, должно быть, тепло и тучная земля, если растет лоза, — ответил Барух.

— Мой город стоит в самом устье, а мы близко к нему. В дельте оседают весь ил и вся грязь, которую несет река. Удивительная штука: дай им перегореть и переверни — получишь доброе. А поселение я спроектировал без особых вычур. В Венеции бывал? Там то же самое, только в тысячу раз красивее. У нас Река вовсю архитектурой распоряжается: паводки каждую весну.