— Назовись и ты, чтобы нам знать, — попросил Камиль. — Я, караванщик, из рода Ханифов, а зовут меня Камиль ибн Абдалла.

— Ну, а я — Камилл Инсанов, из рода человеческого. Как видишь, мы с тобой почти тезки.

— Камилл? — вмешался Барух. — Я думал, что твое имя теперь звучит иначе. Какой же ты национальности?

— Русский француз.

— Из германцев-франков или из тех русов, которых по всей Европе понасыпано с давних пор мелкими островками — русы, руги, рутены, россомоны?

— Да нет, не из первых и не из вторых, а скорее из тех, что нынче в городе Биробиджане, — усмехнулся Камилл. Никто, помимо Баруха, не понял, о чем это он, но по виду — о грустном.

— Дерево погибло, — с горечью сказал тут Майсара, прервав их обоюдное молчание. — Эта видимость так ударила в верхушку, что вся сердцевина кака есть иссохла.

В самом деле, из пышной кроны торчала как бы белая кость.

— Не горюй; так всегда бывает с деревом боддхи, а иногда — и с его сородичами. Стоит появиться отросткам, и материнское дерево становится не таким нужным. Посмотри: ночью маленькие деревца, что сидели у него на ветвях, почти нащупали своими корнями почву. Пока им еще нужна опора, но ведь и главное дерево еще будет длить свою жизнь не одно столетие, окруженное детьми.

— Они ведь разные, и листвой, и очертанием ветвей, — удивился Камиль. — И непохожи на свою мать.

— Уж такое это дерево — священный баньян. Самые разные у него члены семейства: дают и плоды, и волокна, и бумагу, и каучук, и хлеб, и молоко, и лекарства, и сырье для шелковой нити, — ответил Камилл. — Приходилось мне видеть около него и родственников, которых можно считать разве что троюродными: лотос, маслину. Но это другой разговор.

— А ты, видать, человек многознающий. Кто ты по ремеслу — ведь ты так и не ответил Камилю?

— Ремесло у меня не одно. По профессии я — электронщик-компьютерщик. Это, Майсара, значит, что люди попробовали изо всяких железок, медяшек и проволок слепить мозги и заставить их думать на свой человеческий лад. А получилось — ну так обрадовались, прямо донельзя! Но ведь это штука опасная. Видишь ли, люди сами в полной мере не понимают, что такое думать. Поэтому если человеческий мозг возьмет себе в подмогу механику, то вскоре может срастись с нею намертво и заработать так, как эта штука его предрасположит и в конце концов заставит… Я этому мешаю по мере своего умения. Ну, а по увлечению я и строитель, и архитектор деревянных домов, и плотник, и каменщик, и кое-что ещё. Древесных дел мастер, в общем говоря.

За приятным разговором Странники позабыли о своих героических животных. Той порой Ибн Лабун, пользуясь затишьем и тем, что оказался под брюхом у матери, присосался к ней и звонко, на всю рощу, зачмокал, поверчивая хвостиком.

— Ну, теперь не отвалится, пока не раздуется будто пузырь, — горестно всплеснул руками Майсара. — Добро еще, Варда изобильна, а для угощения осталось от прошлого раза. Не хочешь ли выпить молочка с устатку, ибн Нэсин?

— С охотой, почтеннейший, — Камилл принял булькающий мех из его рук. — Перевел ты мое родовое имя верно — Сын Людей. Хотя оно, собственно, не отчество, а фамилия, обозначение моего большого рода-племени.

Сказав это, он вытащил из глубин куртки невиданного вида стопку — складную, из широких колец, — и отлил в нее из бурдюка.

— Ты бы прямо из горла, Древесный Мастер.

— Не стоит рисковать, Майсара. После битвы повсюду понасыпалась невидимая гадость, вроде свечения.

Барух понимающе кивнул.

— Теперь ты один из наших. Молочный брат, — произнес Камиль. Он снова ощутил себя старшим. — Если бы ты к тому же захотел стать одним из охраняющих караван и путешествовал с нами!

— А далеко ли вы путь держите?

— Сами не знаем. Куда он нас сам выведет.

— Замечательно! Я вижу, мы единомышленники. Так что ваше предложение мне как нельзя более кстати. Ваш путь — мой путь, караванщики!

И они двинулись. Тем временем сгустились облака, слегка затенив игривое утреннее солнце. Полил крупный дождь, раскинулась радуга; капли прибили к земле ядовитую пыль и гарь, и от нее произросли пышные цветы и долгие травы. Люди и животные ясно чувствовали, как раньше одна Варда, в каких растениях вредное полностью перегорело и стало пользой, а в каких — нет. Ото всех путников постепенно отдалялось дурное ночное марево. Скоро оно совсем исчезло, и от недавнего приключения остался один Камилл.

Он шел пешком посередине цепи. Мастеру предложили было Хазара, но он отказался:

— Я привык на своих двоих.

И отпустил знакомую Камилю шутку:

— Говорят же, что не всякий ишак пригоден для Мессии.

На самом деле он просто не желал никому быть в тягость. Это было ясно любому, и даже Хазар не обиделся тому, что он «всякий».

Когда утро начало клониться в полудню, перед Странниками снова открылся путь. Как-то само собой они вышли на плотно убитую дорогу, только сказочного тропического великолепия уже не застали. Однако безбрежная река по-прежнему дышала рядом, плескала в основание крутого берега.

— Куда дорога ведет нас, интересно, — вслух подумал Камиль.

— Ты же видишь — к устью реки, что всё вбирает в себя: и хорошее, и дурное, — точно сама жизнь. Да она сама и есть жизнь, ее глубинный смысл и стремительное внешнее течение, — говорил Камилл. — Я знаю, я почти что оттуда родом.

— Она очищает нашу грязь, но как же трудно ей самой очиститься от скверны, — вздыхал Субхути.

— Не легче, чем воде, низводимой с неба, — отвечал Древесный Мастер. — Камиль, ты слышал когда-нибудь сказку о верблюдицах Аллаха так, как ее рассказывают не в вашем городе, а вблизи границы с Ираном?

— Да. По небу идет, грузно ступая, стадо дойных верблюдиц с верблюжатами. Они огромные и мохнатые, как горы на севере, — задумчиво начал юноша. — Копыта их высекают молнии. Они пьют воду, что испаряется с лица земли. До того, как самудяне подрезали поджилки чудесной верблюдицы, которая была им дарована по слову брата их Салиха, ее сестры очищали в своем чреве земную воду и возвращали ее на землю чудотворной влагой, которая омывала раны земли и обновляла ее лицо. Но после убийства они пропускают через себя воду, не изменяя ее, и яд льется сверху на наши головы и плечи, на камни строений и металл куполов, усугубляя наши страдания.

— Говорят, в Руме теперь любую воду стали кипятить, — вмешался практичный Майсара. — Чтобы убить вредное.

— Любую жизнь, даже самую маленькую, — поправил Барух. — Только неживая отрава остается как была, а маленькие существа есть и полезные, и необходимые. Так что невеликая от того помощь человеку.

— Мы встречались с тобой у меня на родине, Плотник? — спрашивал тем временем Субхути.

— Я там, во всяком случае, не бывал и не учился, — отвечал Камилл. — Но когда я спускался вниз по течению Великой Реки, чтобы заложить свой возлюбленный город, ты шествовал к устью по другому ее берегу — славнейший и победоносный седой полководец, — и стяги трепетали над головами твоих воинов.

Странники, тихо беседуя, шли через населенные места: ноги ступали здесь по булыжнику или окаменевшей смоле, и ее жесткость отдавалась во всем теле, от пяток до маковки. Стены были высокие и нависали над грязью боковых улиц — такая архитектура завелась еще с времен Безанта. На караван почти не обращали внимания: все жители заняты были своим делом, по виду скучным, и своею прибылью.

— Города — настоящие отстойники цивилизации, того, что здесь сходит за культуру и самобытность, — переговаривался Мастер с Барухом. — Как на отмель реки выносит всякий дрязг, так и в города — и оседает там.

— Какие нескладные дома! — вторил ему Арфист. — В эту эпоху, которую мы проходим, их называли инсулы. Сухопутные жилые острова. Хотя где-то после седьмого города стены все в язвах — стало быть, это уже двадцатый век, век кислотных дождей.

— Кислот… кислые — это как? — переспросил Камиль. — Неужели они, жители городов, так согрешили перед Аллахом? Ведь дождь всегда был радостью для нас, жителей пустыни. И на тучи взирали мы с надеждой, хотя однажды одна из них, черная и мрачная, принесла адитам огненный вихрь.