Их мальчишки раскатились на разные стороны ложа, стянув на себя и обмотав вокруг: Армин — богатое стёганое покрывало, Сентемир — чуть проеденный молью плед из шерсти мулагра. Только волосы их расплелись и переплелись концами: темно-каштановые и золотисто-русые в тёплом свете масляных ламп.

Девушкам даже не понадобилось сговариваться — так мощно в них взыграло воспитание и прихваченные по пути алгоритмы. Кинжалы сами собой подцепились назад к поясу, коим послужил кусок, откромсанный от лестницы-метаморфа, не спешившей, однако, превращаться.

Затем Олли сдёрнула покрышку с жениха сестры — так, что он перевернулся вокруг оси и едва не упал вниз. Схватила за руки и распяла на себе, словно огромную куклу: тот даже не сообразил лягаться. Впрочем, колени Сенты были вскоре вдавлены между Олли и окантовкой ложа, а в зад вонзились кривые ножны.

— Уф, хорошо хоть спина и руки-ноги у тебя не такие волосатые, как у взрослых мужчин — с ними, пожалуй, от одной щекотки помрёшь, — буркнула Олли. — В сорочке спать не пробовал?

Тем временем Барбара наставила джамбию на Армина, который от шума приподнял всклоченную голову и сел внутри завёртки, и со всей учтивостью пояснила:

— Захочешь друга вызволить — как бы и твоей кровью мостовую не освятили.

И в доказательство поиграла у женихова горла ребром жёсткости — слишком была кротка, чтобы дать работу лезвию.

Другой рукой она туже заматывала и подтыкала атласную покрышку вокруг корпуса юноши, обращая того в некое подобие хризалиды.

Армин, по-видимому, хотел изобразить улыбку, но получилось нечто двусмысленное.

— Барб, ты там поскорее, я своего парня еле удерживаю, — пробормотала Олли. — Святая тварь, да не извивайся ты! Для тебя стараюсь или как?

— А кто это «ты»? — с раздумчивой интонацией спросил Арминаль. — Сэния Барбара или мой Сента? Только не я, клянусь богами.

— Даю вводную, кавалеры, — проговорила младшая сестра, слегка отодвигаясь от живого свёртка внутрь кровати. — И призываю к… э… сугубой сознательности. Ваш совместный дом еле держится и вот-вот рассыплется вдребезги, пойдёт порохом и так далее. Судя по всему, добровольная сдача и безоглядная капитуляция его не устроят. Слишком долго был голоден.

— Это как джинн из бутылки, — кротко пояснила Олли. — Не слышали? В первое столетие плена он мечтал кругом осчастливить того, кто выдернет пробку, во второе — исполнить одно-единственное желание, а под самый конец — растерзать первого, кто на глаза попадётся.

Сентемир попробовал оглянуться, чтобы убедиться, что она говорит всерьёз, но его чувствительно куснули в шею.

— Ну вот, — продолжила Барба. — Крепость получила своё в преизбытке — но один-единственный раз. Я так думаю, невест всё же посвящали и после того, как воздвигся Мост Влюблённых. Только что-то шло неправильно. У нас не было времени перелистывать все тома библиотеки — пришлось довольствоваться не очень связными историями, одна из которых и вообще прошла мимо здешних обитателей. Но, кажется, должна происходить некая игра стихий. Э… телесных начал.

— Если кратко — мы должны быть взяты силой, — вздохнула Олавирхо. — Или вы — по выбору. Боюсь, Барба, что оба наших женишка — тоже девственники, невзирая на упрямство и показуху.

— Почему — боишься? — деликатно хихикнул Армин. — Я бы на твоём… вашем месте только радовался.

— А мы обе на своем месте, — отрезала Олли. — И место это — вовсе не операционный стол и не лаборатория для рискованных экспериментов.

Сестрёнка, что там тебе видать? Ну, на ощупь?

— Куда меньше, чем на гравюрах сюнго, — озабоченно проговорила Барба, придвинувшись к месту исследования и слегка трогая поникший клювик. Сента зашипел сквозь зубы, Армин отчего-то хихикнул и шлёпнулся назад.

— На парковую статую в древнеримском стиле тоже непохоже. И вяловат — для прободения девства никак не годится. Может быть, мне стоило бы втиснуться между постелью и вами обоими?

— Разве на крайний случай, — ответила сестра. — Говорят у нас: если на деве лежит и девой прикрывается, то фиг ему ещё хуже сделаешь.

На этих словах Сента выгнулся наподобие длинного лука и произнёс сквозь зубы нечто неразборчиво-выразительное.

— Олли, ты там что с моим суженым творишь? — картинно возмутилась Барба.

— Ну, понимаешь, внезапно поняла, что я куда больше ба-нэсхин, чем думала вначале. И у меня не один тот кинжал, что у пояса.

— Пошла больше в папу Орихалхо, чем в маму Галину?

Должно быть, Сента был в курсе морянской антропонимики, а также родословия невесты, ибо сам он как-то обмяк, а пятая конечность, наоборот, напряглась, затрепетала и начала расти.

— Ну, если не сейчас, то никогда, — вздохнула младшая сестра.

Пересекла белое льняное поле и подобралась вплоть к живому монументу. Встала на колени, прижавшись к мощному гладкому торсу, раздвинула их — и решительно опустилась на остриё.

— Ойй.

Брызнуло вверх и пролилось нечто ярко-алое, испятнало непорочную белизну. Барбара еле удержалась, ухватив за плечи свою старшую:

— Всё. Отпускай его, а то как бы в обморок не впасть. Сенте.

С трудом отсоединилась, покатилась вглубь, легла на спину. Жених упал рядом, почти поперёк тела, придавил.

«И это — неземное наслаждение? В самом деле на местную хирургию похоже. И как-то уж слишком сразу. Там ещё эти… фрикции и тремор, что ли, должны получиться».

Но на самом деле ей было как-то удивительно. Тихая проказливая ласка рождалась в глубине остро ноющего тела, поднимаясь из лощины кверху вместе с розовато-белой липкостью.

Ничто не имело привычных имён из учебника. Не было похоже само на себя. Ни квадратное ложе, окованное светлой медью. Ни разбросанные по нему и вокруг него материи, грубо меченные пурпуром. Ни восьмеричный зал с окном наверху. Ни — даже — лица юношей, лицо сестры, вскормленной тем же молоком.

Всё было с иголочки новым и неизведанным.

Олавирхо тем временем обошла вокруг постели, дотронулась до шёлкового кокона:

— Посмотрим, как пирожок испёкся. Не изошёл ли паром и не подмок ли снизу.

— Насчёт такого не скажу, но младенец уже вырос из пелёнок, — ответил Арминаль с ехидной улыбочкой. — Показать?

— Ладно, не дёргайся понапрасну, — девушка вынула из ножен крючковатый кинжал и провела от горла до пупка, разнимая пухлые половинки футляра.

От обоих вмиг отлетели прежнее дурачество и былая дерзость.

Фавн и Фавна. Фавн и Фатуа. Чета древних богов.

Тело внутри оболочек кажется чуть более смуглым и куда более гладким, чем у Сентемира, почти таким же, как у неё самой. Но — роскошный штиль каштановых волос вместо беспокойной вороной зыби. Но — глаза цвета грозовой тучи против зеленовато-молнийных. И светлый ясень будто отполированной плоти, по которому бежит, чуть извиваясь, тончайшая нить гранатового цвета.

— Замри и не шелохнись.

…Утвердив колени по обеим сторонам неподвижного тела. Сдвигая оболочку и кончик джамбии вниз по направлению к ступням. Еле заметным движением огибая препятствие восставшей плоти.

— Морянке почти нечего дать земле при первом соитии. Но случаются и заместительные жертвы.

— Юные груди, стройная талия, узкие бёдра и тьма несоздания, глядящая из лонного ока. Боги подарили мне деву, которая ничем не оскорбляет моего чувства прекрасного, — пробормотал Армин.

— Боги или Хозяин Сов?

— Неважно. Тьма равна свету, рождение меньше нерождения, ничто куда больше, чем мириад.

— Прекрасно, что ты это понимаешь.

Алая струйка, раздваиваясь, уже течёт по внутренней стороне бёдер, ветвится, изгибается, падает внутрь с половины пути.

Кривое острие падает внутрь слезящегося глаза — не более чем на ноготь младенца.

Армин кричит в благоговейном ужасе.

Олли бросает кинжал, распластывается перед ним подобно морской звезде:

— Иди. Плоть к плоти, кровь к крови.

Барба любуется неутомимыми всадником и кобылицей, наездницей и яростным жеребцом. Сентемир приподнимает голову, опирается на руки, вспомнив, кого сам он затиснул под себя, — в ужасе от своей мужской непочтительности.