— Не принято его в ножнах хранить, — сказал Трис, принимая и разворачивая. — Но ведь тоже честь имеет. А так проще простого и то, и другое, боевым не чета.

Это было подобие сабли, широкой, с плавным изгибом и рукоятью на две мужских ладони, с замшевой лентой поверх металла.

— Самое верное, — похвалился палач. — И режет, и рубит. Вы должны обе знать по опыту.

Повинуясь непонятному притяжению. Галина дохнула на зеркальную поверхность. Странная вещь отразилась в облачке — будто золотисто-жёлтый полукруг на фоне голубизны. И тотчас пропало.

«Потайное клеймо, что ли. Говорят, были такие на клинках правосудия».

Поблагодарила. Проводила. Сказала Орри — пусть в последний раз малышку покажет. Завтра не надо, к завтрашнему утру лучше забыть, что у тебя есть дитя.

— Слушай, ты бы мне и косы состригла, — попросила подругу. — Не хочется чужих рук, оттого и в рутенские цирюльни терпеть не могла наведываться. И вон ей, малышке, будет на память. Цепочки плетут, сумочки, в медальоны вкладывают, ну и вообще.

— Я в модах не знаток.

— Да ладно, — протянула Галина. — Не ожидалось бы многолюдья, сама бы себя обкорнала. Тупыми рукодельными ножницами.

Однако У Орихалхо нашлось кое-что получше. Причёска вышла даже в чём-то модной. Пилотной..

Потом удалились все — и люди, и орудия.

Позднее Галина даже не могла объяснить себе, было всё это наяву или пригрезилось на фоне «сердечного чая».

Часа через два, уже в её собственную камеру (как она туда попала и кто её переодел из дорожного?), явился Барбе. Совсем незнакомый: взвинченный и весь на нервах, но почти довольный. Владел собой он безупречно, только вот для неё он с неких пор стал открытой книгой.

— Я уезжаю ненадолго, — сказал ей. — Так необходимо. Прости, что не успею тебя проводить: разве что позже.

— Не на помост, так до могилы. Тронута.

— Гали, я ничего не делаю из прихоти, поверь. Но вот тебе возмещение. Я бы хотел исполнить последнее желание приговорённой.

— Сейчас? Ну разумеется, когда ж ещё.

— Оно у тебя есть? Такое, чтобы сердце на нём успокоилось. Говори.

— Начистоту? Со всей искренностью?

— Со мной иначе не пройдёт.

— Тогда…

Галина покачала головой, оценивающе провела взглядом по фигуре езуита, как всегда безупречно элегантной:

— Тогда не кори меня за то, что сошла с ума.

— Не буду.

— Пусть тебя высекут перед моими глазами — как тогда в темнице Братства Езу.

Клирик усмехнулся с лёгкой горечью:

— Оттого, что я так же точно тебя подставил? Нет, куда хуже? И ещё Рауди убрал с глаз долой.

— Сама не знаю зачем. Но чтобы это не помешало тебе уехать, как только понадобится, — добавила она торопливо. — И не причинило такой уж зверской боли. Ну, вроде как на здешних играх в запрет-наказание, тебе говорили? Вот. А то я, чего доброго, вмиг тебя пожалею. Да, и чтобы огласки по возможности не было.

— Умно рассуждаешь. Отчего тебе тогда самой не распорядиться? Только ты и я — больше никого.

— Боюсь искалечить по неопытности. Неужели нет таких людей, что выполнят и промолчат?

— Найдём, если позволишь. И коли ты взаправду, а не ради куража…

Голова девушки слегка затуманилась, как полсуток назад — от сладкого вина. Едва проговорила:

— Не куражилась я вовсе. Напраслины не возводи. Выразилась ото всей души.

— Ну что — мне за кнутом идти? Или постой, там было чёткое слово. Сечь — это розгой, словно школяра. Кусты под твоими окнами накажешь проредить?

Оттого что Барбе так шутил, ей сделалось легче. Даже о будущей казни забыла с таких препирательств. Подумаешь, великое дело — смерть!

— Не стоит утруждать себя насчёт кустов: судя по цвету, там дикая роза, а на ней колючки. Может, кто-нибудь сделал запас ивы для плетения корзин? Или вишневые побеги с лета засолил?

Он кивнул и вышел. Появился так скоро, что девушка не успела передумать, и в сопровождении парня с довольно приятной внешностью, одетого в грубое суровьё и подпоясанного почти что канатом. Подмышкой тот нёс полотняный свёрток.

— Ахми давал присягу, так что будет молчать. И как нельзя более опытен, несмотря на юность. Доверишься?

«А ведь это подручный моего мейстера. Который точно в такой же завёртке меч приносил. Что же, пусть так».

— Доверюсь.

— Тогда говорите, игниа, — акцент у парня был нездешний, с лёгкой распевностью. Возможно, полукровка? — Где расположимся, здесь на коврах или в малой комнате на помывочной лавке? Там тесновато, мне не замахнуться, вам не рассмотреть толком. Зато чистоту легко будет позже навести.

— Здесь. На диване. Там покрывало шевровое, плотное очень.

«Улики останутся. И плевать — мне вот-вот будет всё равно, а Барбе пусть сам свою чистоту блюдёт».

Парень сложил ношу на низкий табурет, развернул чуть влажную тряпицу:

— Добро. И прутья добрые — краснотал вчера только срезан. Садитесь вон в то кресло, игниа, и держитесь крепче за подлокотья. Не обидитесь, что заранее характер выказываю?

«Точно. Завтра будет он. Оттого меня и титулует не в пример своему старшему».

А юнец продолжал:

— Мне раздеть мэса или пускай сам управляется?

— Да как угодно.

Тот уже избавился от шляпы, расстегнул и спустил с плеч жюстокор, чёрный с тусклым серебряной нитью. Бросил на пол и теперь стягивал через голову блузу — не торопясь, как-то даже уютно. Высвободил руки из шёлковых пут, встряхнул волосами:

— Простите мою небрежность. Потом с ковра своё подберу. Разуться?

— Нет, прямо в сапожках на чистый диван заползай, — фыркнула Галина.

Послушно высвободился из остального. Голый переступил через охапку драгоценного тряпья.

— Говорите, ваша ведь подача, игниа, — поторопил юнец. — Приказывайте, как и что.

— Пусть ляжет ничком, руки под голову и смотрит в сторону от меня.

— Так ему трудней, чем навытяжку, игниа.

— А вы, цехмейстер, не слишком усердствуйте. Да, и кляпа ему в рот не вставляйте — ваши грехи покрывать. Пусть издаёт звуки, если охота.

— Число розог?

— На усмотрение. Откуда мне знать? Полсотни. Сто. Пока выдерживает.

Барбе в это время принял обговоренную позу. Блестящие волосы ниспали, заструились вниз, как тёмная река в половодье.

Ахми вытянул из связки чистый белый прут, взвесил на ладони, слегка протянул по ней:

— Гладкая лоза. Что твой бархат.

— Всё равно пучок нужно взять, чтобы мягче на кожу легло. Ну?

— Пускай будет по его, — глуховато сказал Барбе в подушки. — Не в рутенской бане веником парюсь.

Она кивнула, соглашаясь. В самом деле, сама ведь интерьер для действа выбрала. Нечего пенять.

— Теперь смотрите, игниа.

Первый удар, по плечам, лёг звучно, оставив еле заметную полосу краски. Галина стиснула губы.

Второй и третий, по рёбрам, были тихие, только Барбе сдавленно провещал в подушки:

— Хребта не перебей, леворукий. Валик под бёдра подсунь. Инья не подсказала — мало тому учили.

Четвёртый и пятый легли много ниже остальных и вогнали в краску её саму.

— Не части, друг, — попросил езуит. — Давай хоть через раз продышаться.

Теперь звуки отсчитывали на теле хлёсткий ритм, прерывающийся лишь тогда, когда экзекутор бросал прут и наклонялся, чтобы взять новый. Затем как-то будто ненароком участились и стали петь резче и пронзительней. Женщина и рада была закрыть уши, как и глаза, но не затворялись ни те, ни другие. Считать тоже не получалось. Белая плоть на глазах наливалась пурпуром, спина чуть прогнулась в пояснице, ягодицы втянулись и по бокам сделались впалыми, вдоль рубцов высыпали мелкие алые крапины. Наконец, Барбе стал вторить посвисту — но удивительно: в голосе почти не слышалось муки, скорее блаженство. Женщина ритмично раскачивалась, по-прежнему сжимая поручни — так крепко, словно желала увести через них боль другого — и свою личную. Затаённую.

Прут разбрызгал кругом влажные капли. Одна попала Галине между бровей — тилак. Причащение. Крещение чужой кровью. Еще. И ещё.