— Только не к груди. Бесовы рожки ей ни к чему, да и молозиво не подошло, — деловито проговорила Орихалхо.

— Умнее меня хочешь быть, ага?

— Давайте сюда, — кое-как пробормотала родильница.

— Да погодите, — вмешался Рауди. — Вы сначала мамашу-то обмойте и смените под ней простыни. Мелкой и у меня на руках тепло.

Галина хотела сказать, что ему трудно будет удержать младенца такими немощными руками, но посовестилась.

И настиг её счастливый сон.

Безымянная дочка Галины, судя по всему, намерена была хорошо укорениться в жизни. Сосала грудь истово, кричала во всю силу лёгких, спала во все завёртки и устраивала под собой море. Оттого пришлось затащить в крошечный домик лишнюю кровать, с высокими бортами на манер далёкого Запада. Впрочем, малышка не реже, чем у матери, спала рядом с отцом.

И, разумеется, с Орри. Та в самый первый день совершила некий загадочный обряд: отцедила у подруги несколько капель молозива и натёрла ими басселард. Пояснила:

— Теперь всё для тебя завершено. Три жертвы принесены: крови, семени и молока. Видишь, как нефрит заиграл жемчугом и перламутром?

— И что дальше? Право, теперь, когда ты сотворила симпатическую магию, мне станет неловко использовать кинжал для уничтожения.

— Он создан не для того. Это талисман для благополучного зачатия и родин.

— А они уже совершились. Знаешь что? Подержи его пока у себя, ладно? И вообще распорядись. Как бы мне не начать бояться этого…хм… амбивалентного артефакта. В смыле работающего на обе стороны.

Всё было бы хорошо. Два обстоятельства беспокоили Галину: кожа дочери упорно сохраняла странный красноватый оттенок, с которым родилась. И Рауди, едва отойдя от хвори и получив на руки желанную игрушку, начал тяготиться островной идиллией. Он постоянно донимал обеих своих дам россказнями о своих подвигах, со слезой в глазу отзывался о побратимах, переломал о чужие головы и плечи уйму писчих тросточек и непрестанно пачкал все попадающиеся ему на глаза клочки бумаги и пергамента чернилами — тренировался в чистописании.

Наконец, женщины не выдержали. Объявили отцу Малдуну, что собираются, наконец, вернуться, что долг зовёт и труба трубит. Рауди практически излечен, а новорожденная… Что ей станется на коротком пути и тихом море?

Решение было самую малость авантюрным, но в конце-то концов, те так уж мало ребятишек сплавляли по водам в бочке, ларце или корзинке. Пригнали здешний катамаран — чуть покрупнее того, что доставил на берег Рауди. Девочку укутали покрепче, на всякий случай взяли с собой пару спасательных плотиков из коры местного пробкового дуба, уселись — и парень с веслом отчалил от вечнозелёных берегов.

И снова пела хрупким голоском, навораживала им путь сердоликовая окарина…

Чудеса, как решила про себя Галина, продолжались. Вода — она погрузила в неё руку — оказалась тёплой, будто в рутенском августе, на море царил полный штиль, как в дни Гальционы («и внуков ждёт Эол», вспоминала она стихи Бунина), а девочка спала всё время пути.

Оттого рутенка почти не удивилась, увидев, кто встречает их у самой кромки солёной воды: двое скондцев в белых с золотом чалмах и алых обтяжных кафтанах и некто обряженный в почти такое же, но изысканно-чёрное, черноволосый и девичьи гибкий. Только вот без лютни по прозвищу «Ал-Лауд», «Славная».

— Барбе! — крикнула Галине еще с борта лодки и без оглядки ринулась на мелководье. Добежала, расплёскивая ногами воду, протянула руки…

Тот отстранился от объятий, улыбнулся как-то рассеянно:

— Высокая инья Гали, мы трое здесь не по дружбе, но по делу. Дело это крайне тяжкое. Я вызвался стать во главе комиссии, чтобы сказанное не упало на тебя подобно топору. И коли уж ты первая подошла к нам, пусть разговор состоится прямо сейчас. Без промедления.

Авантюра шестнадцатая

— Барбе, что там за экстрим… прости, спешка такая. Прямо не сходя с морской гальки разговор вести собрался? Под сенью обрыва?

Он блеснул ярко-синими глазами:

— Верно. Куда пристойней — в здешних моих покоях. То, что сделано, никакой волной не смоешь.

Позади них гвардейцы Амира Амиров (ну да, точно они) объяснялись с Волком и Орри, которые тоже выбрались на сушу: вроде бы не впопыхах, как она. Один довольно ловко принял малышку из рук Рауди, другой с очень серьёзным выражением показывал морянке куда-то в сторону от верёвочной лестницы. Вроде бы затевалась дискуссия, но ничего не было слышно.

— Пока эти соображают, что делать с твоими спутниками, идём ко мне, инья, — Барбе дотронулся до рукава неказистой одежды рутенки, показал на узкие ступени.

Они оказались ещё и скользкими от недавнего прилива, Галине с её выучкой и то пришлось цепляться за трап обеими руками: но Барбе, к её удивлению, поднялся точно таким, как и спустился. Даже прядки не выпало из-под аккуратного тюрбана, расшитого серебром.

Они вошли не через главный вход, известный женщине, а через узкую дверцу, романтично затянутую диким виноградом — рос повсюду, ученики не поспевали скашивать, и не торопился опадать. Попали в подобие широкого колодца с гладкими стенами и далёким верхним светом — и тотчас направились вниз по ступеням, закрученным наподобие улитки. Факелов здесь не было никаких. Знакомое Галине хитроумное устройство, состоящее из множества расположенных под разными углами зеркал, передавало вниз свет солнца, луны и звёзд. Когда световой колодец отказывался работать из-за густых облаков, ученики прихватывали с собой свечу или фонарь.

Наверное, глаза у Барбе в последние месяцы стали зоркие, будто у ночного зверя, потому что он, нисколько не колеблясь, вставил в замочную скважину большой ключ, висящий у него на шее, и распахнул тяжёлую дверь.

Галина и не думала, что в суровом Ас-Сентегире могут быть такие покои. Стены и пол были почти сплошь затянуты коврами с ворсом высотой в ладонь, но помещение не делалось оттого ни торжественным, ни мрачным: краски живого сада играли на всех выступах и плоскостях. Узкие окна были пробиты под самым потолком — сказывалось то, что здесь было самое основание, так называемый корень горы — и забраны решёткой. Но в их стёкла стучались живые ветви какого-то мелкого кустарника, покрытые жёлто-оранжевыми листьями и плодами, и по-летнему зелёные побеги травы. Мебель, несмотря на восточный колорит, была в стиле западных провинций: массивная, покрытая глубоким рельефом и где надо — обтянутая поверх овечьей шерсти льняным полотном в шесть нитей. Дочь купца умела с первого взгляда оценить подобные вещи. Также она заметила через приотворённую боковую дверь нечто вроде туалетной каморки, обставленной со всем возможным тщанием.

— Садись вон туда, в кресло, а я напротив, — сказал Барбе, с неким трудом накидывая цветную тряпку поверх зеркала, прикреплённого вплотную к стене. — Слышно отсюда плохо, но есть изрядные умельцы читать по губам.

— Что ещё плохо, Барб? Со мной? Для меня?

— Ты всегда была умницей. Только твоё разумение временами бывает надо подстегнуть, — кивнул он.

— Что проделывают не так редко. Слушай, не люблю искать ощупью в темноте. Говори сразу. Монастырь с моими драгоценными шмотками сгорел?

— Нет, это были бы пустяки. Тебя обвиняют в прелюбодеянии, которое видно так ясно, как нос на лице. И, будучи доказанным — это безусловный смертный приговор. Ради того я и прибыл тебе навстречу.

Кажется, она стиснула дубовые ручки сиденья слишком крепко: что-то хрустнуло — дерево или кость?

— Барб, это ведь наше личное дело. Как мы что делаем — прямо или наперекрест.

— Гали моя, ты забываешь или забываешься, — произнёс он тихо, но твёрдо. — Скондский никах — прежде всего договор, и договор публичный. Как и ты сама — лицо далеко не частное. После неких событий, широко прославивших твоё имя.

— Хочешь сказать, что за мною с тех пор разыскивали? Ну, когда мы перебрались через Полые Холмы. И кто поработал доносчиком… прости, истцом?