— Мы уже декаду не даём сыну Яхьи ничего утоляющего боль, и кровь его вполне очистилась от мака и конопли. Он готов подвергнуться операции насечек: такое надо делать по крайней мере семь раз на дню и ровно семь дней подряд. Но поставил условие: чтобы Гали бинт Алексийа держала его плечи и утишала боль касаниями головного покрывала.

Отчасти то был эвфемизм — но только в том смысле, что Галина не прятала волос, как бы ни светило жаркое летнее солнце. Хирургам — или, если угодно, экзекуторам — требовался подручный: это считалось более достойным, чем прикручивать к столу.

— И затыкать рот поцелуями куда приятней, чем кляпом, — усмехаясь, добавил Рауди, когда девушка отправилась за объяснениями прямиком к его ложу.

— Ты хочешь добиться своего — не мытьём, так катаньем? — в сердцах выкрикнула она.

— Не понял смысла. Ты-то сама хорошо вникаешь? Как там — в происхожденье идиомы.

— Это о стирке, я так думаю. Прабабушка грязное бельё тёрла в тазу руками, мыла то есть, а потом катала по волнистой жестяной доске рубелем — такой толстый брусок с параллельными насечками на одной из сторон. Потерялось.

— А то бы ты всем этим по мне прошлась, — Волк ухмыльнулся. — Да полно, девочка моя. Мне всего-то надо — стать хоть наполовину, на треть таким, как раньше. Ради того и через огонь можно пройти. А телесная мука… Да все лекари её причиняют ничтоже сумняшеся, куда там палачу за ними угнаться! Здесь народ ещё к нам, страдальцам, весьма добрый. Зря ни отравой не глушит, ни киянкой по башке не ударяет.

— Дождались бы, пока совсем на ноги встанешь.

— А тогда будет поздно. Не отрастёт ничего. Уж и сейчас на грани — отец Малдун дожидался, пока ты малость поуспокоишься. Никому иному, говорит, не пристало. И ещё намекает на жгучую тайну…

— Ошибается. Нет у меня никаких общих с тобой секретов. Так когда приступать?

— Да хоть сейчас, до обеда, чтобы нечем было наизнанку выворачиваться.

И пока вельми страх не одолел.

Заключалась процедура в том, что два ученика, каждый со своей стороны придерживая Волковы запястья, делали свободной рукой тонкие и частые надрезы на обрубках и «вялых макаронинах». Для этого использовали нечто вроде стилетов, великолепно заточенных с обеих сторон, — поначалу Рауди даже не морщился. Что, похоже, было непорядком — позже кинжальчик начали слегка поворачивать, растравляя ранки. Галина стояла в головах, крепко нажимая на плечи, сдавливая с обоих висков голову, которая металась из стороны в сторону, и вытирая обильный пот тряпицей и губами.

Тело Красноволка в эти моменты обретало почти прежнюю силу — выгибалось дугой, пытаясь порвать невидимые путы, издавало утробные, гулкие стоны, похожие на те, что знаменуют пик любовной страсти. Она чувствовала свою вину перед ним — её собственные руки не исцеляли, только прибавляли страданий. За такое, понимала Галина, неминуемо должна была последовать расплата — и нечто внутри заставляло упиваться мыслью об этом. Предвкушать — вот ещё более верное слово. Мечтать о настоящем Рауди, «двойном мужчине и сыне мужа», Рауди Великолепном, Рауди — Старине Роули, совсем прежнем. О замечательных возможностях, которые оба так позорно упустили.

«Может быть, оттого я и перестала так хотеть Орри, что все и вся отталкивало меня от законной половины и толкало к этому… Господи, а ведь я даже сейчас не знаю, в какой мере этот хитрец со мной плутует. Стыд какой. При таких ощущениях явно не до притворства. Нет, всё равно. Он прав. Стоило бы и в пламя окунуться ради такого».

Бессвязные мысли, подобные этой, одолевали Галину семижды на дню. В перерывах между торопливым сном и бессмысленным обжорством. Всякий раз, когда ей приходилось ассистировать при бесплодном истязании — в самом начале. Во время отточенного ритуала, который порождал хрупкую надежду, — в конце декады. Сразу после десятого дня бдения, по счастью, закончились и теперь дело было за тем, чтобы накладывать мазь и корпию, любовно перебинтовывать бледные, удивительным образом напухшие струпья… Кормить с ложечки и поить из особой чашки с длинным носиком…

И ждать с упорством кота, который сгорбился у мышиной норки, прищурил глаза и делает вид, что дремлет.

Но когда обрубки на шуйце округлились и стали похожи на пальчики недоношенного младенца — без ногтей и полупрозрачные, — а правая кисть робко попыталась перехватить ложку из кормящей руки, то не один отец Малдун понял, что настало время.

— Отселять вас пора, — заговорил он вначале с Орихалхо. — Стоило бы и другим насельникам госпитальной хижины уделять не меньше забот. А вашего мужчину теперь баловать — лишь портить. Пусть учится заново всем житейским искусствам.

Сказано это было с известной мерой добродушия, но — сказано.

В той хижине, которую они выбрали для своего подопечного, были настелены пёстрые коврики, сотканные из тряпья, положен высокий матрас, набитый водорослями, один на всех, разбросаны подушки, поставлен низкий столик с трещиной посередине, явно принадлежавший чьему-то деду или прадеду. Так жили ба-нэсхин, родичи Орихалхо, так продолжали жить и члены островной коммуны. Только вот дома им строили явно не термиты, а — в незапамятные времена — коралловые полипы, привычные к жизни в прохладной воде. Очередное чудо Верта.

«Вообще-то неясно, кто жил здесь прежде людей: а спросишь местных — отделаются сказкой насчёт того, что раньше здесь шумело море. Или червячки-строители выползали на сушу подобно угрю».

Так думала про себя Галина, поддерживая кавалера с левой стороны, тогда как более сильная Орихалхо — с правой. Собственно, Рауди вполне мог обойтись вместо дам костылём, которые ему вырезали из крепкого стволика, но это испортило бы торжественность процедуры. Не зря же иные землянские больницы принято покидать в инвалидном кресле — чтобы виден был контраст между «прежде» и «теперь».

Но прежде, казалось бы, давным-давно, Красноволк двигался — птицей летал. Сизым орлом по поднебесью. А ныне с видимым облегчением опустился на постель и растянулся там, вольготно раскинув руки-ноги под одеялом. И поел, как и прежде, с рук — только вот рутенку не оставляло чувство, что он и тут слегка «выставляется». Ну конечно: когда красивая девушка подносит к твоему приоткрытому клюву блюдо с едой и тонкими пальчиками вкладывает в него лакомые кусочки — это жуть как эротично. И подставляет под другой клювик ночную посуду, ага. Все это мы проходили, сказала себе Галина.

И ещё он страшно похудел. Ранее девушка, которая успела отвыкнуть от грузного телосложения былых собратьев, не замечала в нём ничего особенного. Очень многие вертдомцы, по стандартам Большой Земли, до конца своих дней отличались юношеской стройностью. Но Красноволк сделался тощ, и худоба его выпирала сквозь одежду всеми костями. Аппетит был у него явно не под стать кличке, и кормилицы с удовольствием подобрали за ним остатки, прежде чем вымыть посуду в чане с остывшим кипятком.

— Вижу, над тобой ещё трудиться и трудиться, — ворчливо сказала Галина, подбивая ему в изголовье подушку.

— Это ты зря, — рассмеялся он, — На самый главный труд моей жизни я уже давным-давно стал способен. Даже пальцы себе сам массирую — вот так примерно.

Перехватил её запястье и показал — взад-вперёд. Отчего-то девушка сразу вспыхнула краской.

«Сказать ему, что орудовать тяжёлым клинком — уже не его дело и что выводить на бумаге узоры тоже? И так будет ещё долго? Неловко выйдет. Как упомянуть верёвку в доме повешенного. Спросить, о чём он, в таком случае? Да хватит выставлять себя полной дурой, в самом деле. Отбрехаться на людях — отбрешется, но оба мы прекрасно друг друга поняли».

Поняла и Орри.

— Ни к чему мне закрываться в стенах посреди бела дня, — сказала резко. — Пойду отыщу какую-нибудь трость наподобие той, что у Рауди, попрактикуюсь удары отражать. Мирное время — сплошная порча для таких, как я.

И уже в проёме добавила много тише, как бы для того, чтобы мужчина не услышал:

— Дай мне ребёнка от себя. Любой ценою дай. Разделись пополам. Овладей им силой. Ибо единственное наше с тобой достояние — это мы сами…