Девочка Мори была самой неприметной из слуг младшего Оды, несмотря на то, что наносило от неё конским духом куда как крепко. Ростом по плечо самому хилому из домочадцев, глаза и брови слишком широки, нос чересчур выступает на лице, ключицы длинны, талия плоска, икры ног мускулисты. К тому же волосы ей вечно отхватывали почти до самого корня — так полагалось рабе, да и всякая вонь меньше прилипала, — и торчали на голове какие-то несуразные клочки цвета сажи. Не то что у господина Оды, который отращивал гладкие чёрные пряди, пока они не достигали пояса, а потом каждый день переплетал их в косу и закреплял на затылке двумя стилетами в тугой узел: причёска благородного воина.
В общем, только и было в Мори доброго, что груди, — широкие в основании, резко сходящиеся к соску и такие маленькие, что обе их можно было обхватить одной мужской ладонью. Считалось, что из таких десятилетних отроковиц, как она, вырастают обильные молоком мамки, ибо природа, взращивая их, не тратит усилий на обкладывание женского естества салом.
Как-то старшего конюха, чьим делом было подводить господину жеребца, не оказалось на месте, когда послышался властный оклик. Девочка, которая как раз до блеска вычистила животное щёткой, особым гребнем уложила хвост и гриву волосок к волоску и теперь выводила тем же орудием шахматные узоры на боках и крупе, так любимые хозяином, поспешно накинула на жеребца роскошную сбрую, затянула подпруги у седла и вывела на длинном чембуре. «Уж лучше пусть хозяин убьёт меня за дерзость, чем дядюшку Сабуро — за то, что не соблюл порядка», — подумала она. Что одно не исключает другого, ей в голову как-то не вступило.
Но господин только слегка нахмурился, ловко подхватил обмотанный вокруг передней луки повод, отцепил чембур, стараясь не коснуться рук низкородной, и спросил:
— Не помню в отцовом доме такой козявки. Как тебя зовут?
— Мори, всемилостивый господин.
— Известный род.
— У низших нет родовых имён, всемилостивый господин. Это единственное моё прозвание, а обрела я его, когда старый господин Мори Нобуата подарил меня старому господину Оде Игерасу, вашему покойному родителю.
— Кто ты здесь? Отвечай коротко, у меня нет времени выслушивать титулования.
— Состою при лошадях всемилости… Денники отбиваю, ячмень сыплю в кормушки, чешу гривы, протираю от пота…
Тут она осеклась и прикрыла рот чумазой ладонью. Надо же — разок неладно сболтнула, так давай и второй, и третий туда же.
— А, то-то от тебя пахнет не как от Сабуро. Ты, случаем, не заезжаешь моих скакунов вместо него? Были строптивы как демоны, а с недавних пор стелются подо мной словно шёлк.
— Ваш досточтимый батюшка именно это и хвалил — моё умение сладить с любой лошадью. Оттого и был награждён подарком.
— Н-да, говоришь ты, комок самана, много прежде чем изволишь подумать, — усмехнулся Ода. — Подарочек, истинное слово.
Но по виду не слишком разгневался, только сказал:
— Скажи Сабуро и прочим, что с этих пор одна ты будешь обихаживать моего жеребца и подавать к моему выезду. Знаешь, конечно, как его зовут?
— Белый Ворон.
— А почему так?
Он, наверное, ожидал, что «козявка» распишет ему стати и масть. Ибо Ворон был рождён чисто белым, что значило белую, а не чёрную кожу под волосом цвета снега, ни единой отметины тёмной. Даже глаза были не карие, а блекло-голубые: считалось, что такие лошади почти что слепы, но зрение у Ворона было не хуже обычного.
Но Мори ответила:
— Есть такая сказка про ворона, которого не принимали в стаю оттого, что он был непохож на других.
— Дурацкая сказка, — ответил Ода. — Чёрный ворон живёт семьёй и от стаи не зависит. Это ты его с вороной перепутала или дроздом — про них ходят такие пословицы. Желал даже привести одну такую, но спохватился, что растабарывает с низкородной вместо того, чтобы ехать по вызову своего милого князя, легонько хлестнул жеребца плетью и умчался со двора.
«Счастлива я, что мне той плети не довелось сегодня попробовать», — сказала себе Мори.
Надо сказать, что дело ей было поручено нелёгкое: такая светлая шерсть, как у Ворона, очень быстро пачкается, кроме того, белорождённого скакуна с его особо хрупким здоровьем чаще приходилось водить к лекарю, а спрос теперь был только с «этой девки». Зато сама «девка», которую понуждали выступать прилюдно, обрела некий лоск и видимость благородства: так глиняный сосуд, в который множество раз опускали веничек для взбивания чая или кисть для письма, покрывается патиной времени.
Шли месяцы, слагаясь в годы. Как-то господин Ода, вставая в стремя и принимая повод из рук своей конюшенной прислуги, промолвил:
— Понукает меня мой князь, чтобы скорее выбрал себе жену. Да куда её привести — отродясь прислуга в замке была лишь мужская. Наверное, матушка с того и померла, едва успев произвести меня на свет.
— Я девушка, мой господин, — тотчас ответила Мори.
Ода смутно улыбнулся и сказал задумчиво — так, будто некто иной забрал себе его уста:
— Не могу я низшую касту в наложницы взять — позор будет моему роду вплоть до того, что император истребит его весь до последнего младенца в бедняцкой хижине. Это он и слуг, и крестьян тоже к своему роду присчитал. Были все они ответчиками за господина.
— Одного хочу я в жизни, — скромно ответила Мори. — Холить и лелеять Белого Ворона, чтобы верно служил он моему господину.
А Белый Ворон, да и все прочие лошади, которых хотя бы касалась рука О-Мори, процветали. Многие князья высшего ранга готовы были выложить большие деньги, лишь бы один из жеребцов из линии Ворона покрыл их кобылу, и стала тугой и пухлой мошна господина Оды, а в окрестностях появилось немало жеребчиков и кобылок светло-серой и красивой пегой масти. Здоровье их было, кстати, отменным, а резвость — превыше всяких похвал: особенно у тех, кои доставались благородному князю Мори Нобуёри, сердечному другу и покровителю молодого Оды. И если отец его подарил дому Ода всего лишь умелую рабу, то сын — бережно хранимый в семье меч по имени «Воронёнок». Был тот меч откован умелым мастером и закалён так искусно, что вдоль всего изогнутого лезвия, от гарды до острия, бежали иссиня-чёрные волны закалки.
Однажды снова призвал господин Ода девицу Мори и сказал ей:
— Много выходит ныне новопечатных книг о том, как сводить, растить и правильно вскармливать лошадей. Повелеваю тебе обучиться чтению и письму.
А было это делом трудным и ещё более — дорогим. Ахнула от неожиданности Мори:
— Не совладаю, хоть убейте!
— В самом деле хочешь умереть? — грозно промолвил Ода.
Тогда потупила глаза девушка и ответила:
— Не желала бы с Белым Вороном расстаться. Повинуюсь моему господину.
С тех пор старый дворянин, давний вассал Оды, каждый день учил девушку грамоте. А поскольку свитки, по которым он показывал древние начертания, были исполнены с редкостной красотой и искусностью, то сразу отверг он мысль ходить с ними подмышкой на конюшенный двор. И поскольку его каморка в замке была недостойна их красы, то приводил учитель юную девицу Мори прямо в хранилище свитков, указав предварительно, как и чем необходимо отскоблить шкуру чернавке, прежде чем окунуть её в горячую воду, чтобы как следует отмокла, и обтереть полотном, смоченным в пахучей травяной настойке, дабы уж совсем перебить густой конский дух. А поскольку руки, привыкшие орудовать скребницей и натягивать вожжи, делаются неспособны удержать кисть для письма, тем более — выводить сколько-нибудь изысканные очертания, велел учитель во время работы с лошадьми наряжать их в перчатки из тонкой и крепкой замши, а на время сна — в другие, из лайки, пропитанной ароматическими маслами.
Может статься, не была О-Мори до того совсем несведущей в грамоте, потому что не прошло и трёх лет, как овладела она знаками и инструментами для письма в совершенстве. За это время подросли у неё кудри и спустились почти так же низко, как у знатного мужа, но не были столь изобильны, чтобы уложить их в затейливую причёску благородной госпожи. Одежду она приучилась носить куда лучше прежнего и менять её дважды, а то и трижды в день. Также полюбила головные шарфы, вуали и прочие ухищрения, скрывающие непорядок в волосах и мыслях.
