— Какова острота! Оцените. «Язык» — военный пленник и язык как средство говорения, кое необходимо держать в чистоте. Жёсткой ниткой прочищать от белого налёта.

— Брось, медвежонок.

— Я и бросил. Вот счас!

Девушку бережно опускают на камень — нет, на расстеленную поверх скалы толстую накидку. Кладут левую руку на эфес сабли:

— Большой клинок в ножнах и за поясом, теперь нефрит-то из пальцов выпусти, тоже спрятать нелишне. И он сам, и футляр — колдовские: ишь зарозовелись. А сама лежи и ни о чём не беспокойся.

— Друзья? — говорит, с трудом приходя в себя. — Вы друзья?

Губы еле размыкаются, связки в горле — тоже.

— Они и есть, — мальчишка уселся рядом на мокрое, рыжий, слегка конопатый, щёки с очень чистым румянцем. И на кого-то знакомого сильно похож.

— Что смотришь? Я Бьярни. Тот самый. Если госпожа ещё до рубки соизволили меня заметить.

Самый обыкновенный нахальный подросток. И…

— Сын живых мечей? Двуручника и колдуньи?

— Ага. Ты не очень шевелись, мы тебя вынесли с поля и перевязали, пока ты выпадала в осад… в иную реальность. Отец с мамочкой пошли над другими хлопотать, я тебя стерегу. Разделение труда, типа того.

— Ой, и жаргон у тебя. Непостижимый.

— Я в Рутению немало хожу, попутно нахватался того и этого, даже родителей заразил. Один разряд слов от других отделить трудно — стили путаются.

— Меня, говоришь, ранило?

— Пустяки. Оглоушило. Прости — контузило маленько. Надо же — угодила в самую мясорубку, а почти невредима. Царапины одни. Должно быть, для иной крови тебя берегут.

— Что с… чужими?

— Ушли все и не придут больше. Вертдом начал потихоньку отчаливать от Большой Земли, в радуги одеваться, — видно, сотворилось, что хотела от них наша земля.

— Поубивало их? Всех?

— Забрало в здешние «Шампз Элизэ». Елисейские Поля то есть. Вперемешку с нашими. Кому блаженство, кому адские муки, всё в одном флаконе. Не каждому по нраву. Там ведь все парижские времена перемешались и не стоят на месте, папа говорил. Они с мамой ведь земные. То есть рутенские. Сюда через Поля прошли.

— Любопытный у вас тот свет.

— А как же! Только почему — у вас? Он общий. Ну, может быть, есть ещё… Эмпиреи какие-нибудь. Элизиум. Инсула под надзором Петра-ключаря. Но из Вертдома только на Поля попадают.

— Знаток всякой загробности. Слушай, вы ведь все трое бледные были. Как призраки… Как сталь, — вдруг спросила Галина.

— Мы ведь тоже пьём, — объяснил он просто. — Почти как твой заветный ножик. Режем горло и всасываем. Папа вон вообще… с пуговицами. Мундирными. Только оружие не переваривает, особенно современное. И от синтетики прямо плюётся.

Галина смачно хрюкнула — такой получился смех. Поперхнулась от боли, скривилась, откашляла мокроту.

— Это ничего, — серьёзно заметил Бьярни. — Похоже, пуля с излёта в кирасу стукнула — знатно погнулась, еле сняли. Ну ничего — авось не работа Филиппо Негроли.

— А кто это был?

— Знаменитый рутенский чеканщик родом из Милана шестнадцатого века. Работал со сталью, а не с более удобным железом. Красоту делал обалденную, насчёт прочности — не знаю, по-настоящему хорошую сталь так просто не отделаешь.

— Ну да, солидный шкворень требуется. Моргенштерн или типа того. Или двойной заряд в аркебузе, чтоб ей разорваться.

— Угу.

Ответил, затем подумал.

— Вот мы тут зубья скалим. По врагу прохаживаемся. А насчёт друзей спросить не хочешь? Ну и не надо, понимаю. Сам скажу.

— Говори, — девушка приподнялась, нащупала по обеим сторонам оружие. Видно, снимали, делая перевязку, вон и увечный нагрудник лежит в стороне.

— Слушай. Шахин и Хайсам ушли с честью. Сами себя предложили, можно сказать. На передний край начальству не положено выставляться. Бились, поспешив за тобой, уже смертельно раненные. Те юнцы, что пришли в конце осени, — не знаю поимённо, добрая треть от них осталась. Арм теперь рядом с дружком траву пропалывает. Теадат пока дышит. Орихалхо задета немногим тебя сильнее. Больше синяков, меньше порезов. Тоже силы оберегают, как и тебя саму. Кто ещё? Рауди Красный Волк.

— Жив?

— Живой. Но, по слухам, ненадолго.

В качестве одной подпорки она использовала Ворониху в ножнах, в качестве другой — стального мальчишку. Он вымахал всего на голову выше девушки, во время сражения казался куда значительней.

Рауди, единственного водителя людей, кто остался в живых, уложили в лучших покоях первого этажа. Не бог весть каких, без густого ковра и шевровых подушек, зато здесь был в наличии шаткий стулец и кровать западного образца — с высокими бортами, спинкой и изножьем. Самые приглядные помещения располагались выше, но использовать шаткий подъёмник побоялись.

Повязка на глазах, другая, потолще, поперёк груди, вроде обе чистые. Свежие. Рядом сидит мальчишка-паж, подбирает комком мягкой корпии кровавую слюну и пузыри в уголках рта и на подбородке.

Услышал приглушенные голоса, не поворачивая головы, взял руку Галины в свою, обмотанную пухлой бурой тряпицей, из «куклы» торчат два пальца, большой и мизинец.

— Правой, оружной руки лишиться — позор, с увечной левой можно рубить и резать мечом, — проговорил хрипло. — Старина Раули.

— Что?

— Я не сказал тогда. В полушутку на скимитар ритуальной водицей брызнул. Любимый жеребец короля бриттов. Карла Второго Весёлого. При котором реставрация Стюартов, чума и Большой Лондонский пожар. Он, когда ломился в спальни фрейлин, его спрашивали — кто? Отвечал: «Старина Раули». Вот.

— Этот Карл был куда лучше слухов, что о нём распускали.

— Спасибо, — он слепо улыбнулся, кое-как пожал холодные пальцы. — Ты иди. Я сам справлюсь. Или нет, возьми вон у мальчишки — дописал, понимаешь, в ночь перед трубами. Как догадывался. Последняя песнь самурая. Разверни прямо сейчас, а?

То был очередной шедевр каллиграфии. Девушка глянула на первую строчку свитка, выведенную почти вертикальной «уставной» вязью. Не без труда прочла:

ВОРОН И ВОРОНЁНОК

Галина и думать не думала о горькой картине, что стояла прямо перед глазами. О том, кто из остальных её ребят выжил и может выжить, а кого придётся хоронить с подобающей случаю церемонией. (Или ритуал так же прост, как тот, с Михаилом, и так же таинственен? Поистине, в Сконде, да и во всём Вертдоме, насчёт смерти не заморачиваются.) Ибо ныне стало на прикол время и спустила грубые холщовые паруса ладья реальности, взятая на абордаж вымыслом.

Кажется, Галина даже не села там, где стояла. Даже не попыталась остаться рядом — отрицательно кивнула Стальному Медвежонку, двинулась к двери и далее по коридору с глазами, погруженными в текст, будто заворожённая, пока не упёрлась клинком и коленом в мягкий табурет. И не опустилась на него, слыша внутри себя знакомый голос, грубоватый, мужественный и чуть распевный:

«Прежнему господину Оде пришёл конец в тот год, когда молодой господин Ода стал на пороге мужества и оттого стремился испытать себя в настоящих сражениях. Отцу следовало бы по такому случаю приискать ему невесту из клана ещё более знаменитого, чем их собственный, — глядишь, и успел бы натешиться внуками. Но сватовство — дело непростое, следовало взвесить и расчислить многие обстоятельства. О том же, что ему самому проткнут туловище и отправят на тот свет в самых что ни на есть цветущих годах, господин Игерасу не помышлял. Хотя и говорится, что истинный воин должен быть всегда готов к смерти, но хлопот ближнего мира это вроде бы не касается — идут и идут себе чередом.

Молодой же господин, приняв в руки замок и прилежащие к нему земли, изволил сообщить родичам, что ни в каких советах не нуждается, тем паче по поводу женитьбы. Был он не по годам властен, весьма хорош собою и непрестанно совершенствовался во всех искусствах, приличных юноше из знатного рода: игре на лютне, сочинении стихов, изысканном выведении знаков письма, ритуальном заваривании зелёного и красного чая, владении всеми видами оружия, которые были в ходу в окрестных землях, и верховой езде. Последнее любил он пуще прочего и нередко говорил, что чем больше он узнаёт человечество, тем нежнее любит лошадей. В известной мере эта симпатия распространялась и на конюхов — несмотря на то, что вычёсыватели репьёв и разгребатели навоза относились к самой низшей касте и стояли выше разве что кожемяк, мыловаров и золотарей.