Сорди невольно ухмыльнулся: никак не мог поверить.

— Нечего зубы скалить. Ты подумай: я ведь командир перед более-менее ответственным сражением. По происхождению типичный назначенец, не считая неких отношений личного характера. Репутация в массах только начала возникать — и мигом вдребезги. Слушаться меня будут, присягу ведь не мне приносили, а полковому знамени. Но мусульмане с тихим презрением, приятели по банде — с тошнотой в нутре, а прочие — откровенно подхихикивая. И это теперь навсегда.

Так вот. Встала я с моего позорного ложа и пошла к Керту советоваться. Да нет, уже с готовым решением. Не к анде — ещё не хватало его таким грузить. Там у нас еще третий был в задушевной компании, Стейн с рояльным прозвищем Стейнвей — дока был в музыке. И в Братских понятиях о чести и совести. Умылись, кархи-гран нацепили, пошли с местными властями толковать.

Кади тут был — пожилой, умный, славный своей учёностью на добрые два десятка деревень. Вышел к освободителям, чаю предлагает с копченой бараниной, с медовыми сладостями. Ибо гостеприимство в сих местах — дело святое. Даже так: не уважить — обида получится едва не смертельная…Мужики только собрались на суфу с ногами плюхнуться, как я говорю, прижав десницу к нагрудному карману:

— Прости нас, уважаемый судья, но мы пришли по делу и не хотим, чтобы потом шли толки о подкупе или сговоре. Я христианка, но во времена халифов Фатимидов и испанских королей трех религий даже люди пророка Исы нередко прибегали к шариатскому суду как к более простому, быстрому и справедливому.

И выкладываю как на духу всё, что случилось. Ссылаюсь на обоих моих спутников как на праведных свидетелей. Кади, говоря откровенно, опешил, но легко совладал со своими эмоциями. Их ведь этому специально учат. Сказал только:

— Ты ведь излагаешь своё дело судье.

— Сама знаю, почтенный, что не школьному учителю, — моя реплика, как и его слова, между прочим, из весьма почитаемого здесь хадиса были взяты.

Говорили мы долго и решили под конец, что само разбирательство можно за дверьми оставить, а вот приговор должен быть вынесен публично и перед всем имеющимся в наличии воинским составом. Чтобы видели так же ясно, как и сам проступок. И не позже вечера сегодняшнего дня.

По приказу вывели на главную площадь всех моих солдатиков, кто по службе не занят. Построили у мечети по трём сторонам квадрата. Местные, кто хотел, сами заявились. Это же вроде долга или жертвы — как, например, православному ортодоксу на воскресную службу сходить. Является наш кади, в парадной накидке, абе, из синего атласа, расшитого звездами и стихами Корана. Со свитком в руках. Читает по нему, очень громко, внятно и благозвучно:

— К правосудию по законам фикха прибегает христианская женщина по имени Та-Эль, водительница воинов. Она обвиняет сама себя в том, что нарушила закон, в опьянении своем едва не проиграла битву и не погубила больше людей, чем Аллаху было угодно, — хотя Он знает о том лучше! Люди, свидетельствующие о правдивости её слов, заслуживают полного уважения и доверия. Закон опредёлен самой Благородной Книгой и не имеет двояких толкований. Исходя из этого я именем Его, верным свидетельством Корана и своей властью приговариваю упомянутую Та-Эль, водительницу воинов, к восьми десяткам ударов, что должно быть исполнено немедленно и в присутствии тех, кто слышал сие и видел воочию сам проступок.

И выводят меня под руки из-за рядов, где до времени наполовину прятали: без оружия и распояской, будто прямым ходом с гауптвахты, в одной рубахе, галифе и сапожках. Не мои люди, а из помощников кади, понятно. Долгий волос увязан в этакий плотный обмот, чтобы им перед людьми не светить, а конец еще по голой шее пущен и подбородок закрывает. Полный аврат, одним словом.

— А это что за зверь?

— Наготу свою нельзя показывать. Мужчине — от пояса до колена, женщине — от подбородка до запястий и кончиков ножек. В древности даже перед врачом.

Танеида тихо вздохнула.

— Они такие древние козлы в подсобке прятали за ненадобностью. Закон, так я думаю, в последние годы исполнялся редко и без затей. Растянули меня на них и честно выдали всё предписанное шариатом.

— Это же больно.

— Да нет, в общем терпимо. Концом тюрбана закусывала. В Замке Ларго бывало покруче, однако. Да не забывай про аврат. Тонкую рубашку сильным ударом насквозь просечь — бесчестье, а толстая сама по себе защищает. Меня ведь специально нарядили во что поплотнее. И вот ещё что. Исполнитель должен под наказующей дланью священную книгу держать, а это уменьшает размах таки изрядно. Ну, строго говоря, я не видала, чем там он пользовался и какую технику применил, но по ощущениям было похоже, что здешние католики ради такого случая пожертвовали ему ветки Палестины, хранимые с минувшего Пальмового Воскресенья слегка присоленными — для свежести. И ещё на то, что исполнитель малую толику сбился в счёте, отчего мне досталась добрая сотня этих знаков мира, будто прелюбодеице. Только вот им, бедняжкам, дурманный настой дают: потом муж с ними разведётся и свой жениховский залог отберёт, так зачем женскую долю без меры отягощать? Ну, а Коран у того парня, всеконечно, был, я потом проверила: на такой небольшой лямке через правое плечо, дабы не выронить. В конце процедуры ведь ещё обниматься с ним полагалось ради мусульманского всепрощения. Это оказалось трудней всего — я же с большими грудями дама, а как пристойно к нему прижаться, заранее почему-то не поинтересовалась. Дотронулась обеими руками до его плеч и говорю: «За боль, что ты мне причинил, я не в обиде, а позор на себя еще раньше навлекла».

Сорди снова неопределённо покачал головой:

— И на кой ляд тебе была нужна эта стыдоба? Обошлись словно с британским школяром середины прошлого века. Притом нарочито женщиной назвали. Звучит как-то антифеминистски, по-моему.

— А что, по-твоему, было нужно? Сказать, что я муж битвы, или иной кеннинг сочинить?

— И ещё при большом стечении народа, — прибавил он. — Твои конники явно догадались, что здесь замешана политика. Ну и какой смысл был — на глазах у всех позориться?

— А это в тебе европеец говорит. Согласна, историйка моя невыносима для ихнего менталитета, но у нас в горном Лэне он свой собственный и неповторимый. Бабы под ружьем или там с бомбой на поясе для ислама вообще не в новинку, но вот чтоб им над людьми войны верховодить — полный шокинг. А тут получилось форменное юридическое обоснование: уж если ты отвечаешь как военный командир — ты он самый и есть, и никаких споров. Что я рвусь в авторитеты — так кому не было ясно! Только вот способ инициации уж больно хлопотный для заурядного человека. Значит, я личность непростая. Что христианка мусульманское правосудие принимает в самой неудобоваримой форме и блюдет тутошнее понятие о праведности ценою своей личной шкуры — это ж мне такой козырь, что мамочка моя! Все эти лидеры, милостивцы и справедливцы наши, обыкновенно иных прочих дрочат. Приплюсуем и то, что наказание, принятое добровольно, закрывает любую вину и делает тебя этакой изначально непорочной девой. Ну, а самое главное — священный страх.>

— Чей?

— Их самих. Передо мной как непостижимым созданием Аллаховым. Как говаривал Кьеркегор, страх, трепет и благоговение. С той поры я из каждого моего муслима, да и изо всех прочих моих подначальных, могла веревку свить и на ней повесить. Но за что меня особо полюбили, так за то, что знали: ни с кем я так бы поступать не стала прежде самой себя.

А все до одного лэнцы с тех пор на меня смотрели, во-первых, как на человека, что умеет вывернуться из любой неудобной и вообще патовой ситуации, обратив ее к вящей пользе для себя. И во-вторых — не боящегося снизойти. Знаешь здешнюю пословицу? «Кто не страшится встать внизу — того и унизить невозможно». Такой вот дзенский афоризм.

— Снова урок японского национального мышления. Хотя вот теперь я понял.

— И слава в вышних Богу… — фыркнула она. — Да, вот еще что. Поскольку я оговорила в условиях, чтобы мне сесть в седло через неделю, к моему ложу скорби доставили склянку такой тягучей мази коричневого цвета и каждую ночь покрывали меня толстым слоем этого шоколада…