А утро возникло раннее и чистое: дождь, который приходил украдкой, прибил пыль и пустил ручейки по улицам. Городок смотрел сам в себя, как в зеркало, и не мог узнать — так неожиданно ярки стали его краски и четки очертания.
Дала Мириэль была особа решительная, и отправились мы меньше чем через час после легкого завтрака. Провожала нас целая толпа, и настроение у всех было подавленное. У меня, по правде говоря, никакое: слишком много непереваренной информации получил вчера, особенно если счесть пищу специфическим ее видом. Рядом со мной вышагивала моя патронесса и коротком балахоне, шальварах и башмаках на толстой подошве, отчего она малость убавилась в росте, и с рюкзаком выше головы, который роста, наоборот, прибавлял. Чуть сзади плелись Агния и Джанна, потом все прочие лица.
На границе дальних полей мы попрощались. Я расцеловал Агнешку и ее несуразного дитятю, наказал Джанне беречь себя, а Баубо — смотреть за обоими, матерью и ребенком.
— Я их сам вытолкну наверх, — заверил меня мой экс-шеф. — Тряхну старой выучкой. Только вы все равно возвращайтесь — если надумаете, конечно.
Дальше мы мерили землю вдвоем, не считая редких в этом месте собак и кошек. Я почему-то считал, что нам пахать еще и пахать: насмотрелся на приморские прямые перспективы. Однако то ли восприятие мое изменилось, то ли здешние горы были не настолько уж больше тамошних холмов, но уже среди дня мы уперлись в склон, заросший всякой дикорастущей всячиной: вьющейся, торчащей и покрытой колючками.
Тут мы начали восхождение.
Тропы не было, одна жесткая и короткая трава, распластанная по земле, Неба не было тоже — сплетение веток и серая хмарь чуть повыше, которая буквально садилась на голову. Я моментально взмок, точно вша пробираясь «между шерстью и кожей», но, сам себе изумляясь, подбирал из-под ног ягоды. Их было много: желтая и красная алыча, слегка помятая шелковица и ежевика, чьи плети в этих местах ползли по камню, цепляясь шипами. Все это было пресным, но сочным; позже я возблагодарил свою интуицию.
Потом мы натолкнулись на первую ступень: гладкое, черное шоссе, от которого разило горячей смолой, битумом и душной гарью. В липкую от жара поверхность были впечатаны следы, ребристые — гусеничных траков и узорные — шин. Невидимый едкий пар поднимался от нее, и пришлось перебегать шоссе со спертым в зобу дыханием, прищемив пальцами нос. За асфальтом снова начался подъем, еще более крутой и каменистый. Плодовых кустарников почти не было; одни корявые и почти безлистые деревца, проплешины в тусклой траве и смертельная духота. Я задыхался, пот катился со лба и скапливался под глазницами, как слезы. Мириэль лезла сзади, морально поддерживая меня ладонью пониже крестца: я так думаю, чтобы не сбёг.
— Вы… бы… отдали мне часть поклажи, — галантно предложил я.
— Я восточная женщина, а у нас так: мужчина впереди соблюдает путь с кремневым ружьем на плече и саблей за поясом, а его жена идет сзади в безопасности. Конечно, и поклажу ей нести: с грузом-то как ему обороняться?
Еще одна перебежка. Я успеваю заметить две вещи: асфальт здесь расчерчен продольными белыми полосами — и в мешке Мириэль звучно булькает нечто жидкое и, судя по резонансу, налитое с большую емкость.
Снова ввысь. Ползуны по скалам, по голым, косо взрезавшим поверхность гранитным ступеням. Я ободрал себе колени и вот-вот начну сдирать ногти, язык комом стоит поперек глотки, другой ком в носу — невероятно смрадного, угарного и в то же время леденящего запаха. Наконец, я перешел из согнутого положения в горизонтально вытянутое и проныл, что больше не могу, пусть меня хоть зарежут. Почему, ну почему тут так тошно — я ж человек сугубо тренированный?
— Отдохнем немножко, — бодро сказала моя Дама. — Только не воображайте, что я вам попить выдам. Сами раздуетесь, как тот бурдюк. Нате мой платок, оботрите губы и пососите, я его как следует вымочила. Я знаю, как полагается. Восточная женщина, как-никак.
Я еще обтер тонкой тряпицей лицо и шею и почувствовал себя немножко более живым.
— Восточная женщина — это цыганка, что ли? (Во мне забродили некие подкорковые воспоминания.)
— Почетная цыганка. Еще почетная еврейка, — ответила она с гордостью. — А еще поочередно австралийка, папуаска и лицо кавказской национальности. В зависимости от того, на какую расу в данный момент бочку катят.
— В гражданку Папуа — Новая Гвинея вы записались, когда вся Европа стала доказывать, что они недопроизошли от обезьяны и людей едят.
— Уловили самую суть. Но еврейка и цыганка я перманентно.
Она поднялась с пригорка — куда тяжелее, чем раньше, будто ей прибавилось лет.
— Вот что, сынок. Ты не стесняйся. Я пойду вперед, а ты цепляйся за меня. Дальше силы понадобятся не человеческие, даже трансфертная полоска не шибко поможет. Еще три витка надо пересечь, а на них вот-вот громада задвижется.
Дальше мое сознание меркнет. Снова скалы, уже голые, и зловоние на липких черных дорогах, вдоль по которым проходит волна ритмической дрожи. Мы ползем через них, как муравьи по сковородке, а по скалам — как рептилии, вжимаясь всем телом.
— Бросьте булыжники, — я вспоминаю про те детские подарки. — Ведь погибнем, и из-за них в первую очередь.
— Малыш, погибнуть-то мы не сумеем, как ни старайся, — говорит она тихо. — Так что ино еще побредем — доводить наше дело до конца.
И вдруг, совершенно неожиданно, мы выскочили из-под сводов на вольное пространство — и на нас брызнула ярчайшая синева. Мы были свободны: в отрепье, исцарапанные, полузадохшиеся и наперекор всему живые — живые в каком-то более полном смысле, чем тот, что принят в человеческом языке. Воздух был сладок и нежен, как сгущенные сливки. Трава и здесь была выгоревшая и пегая, но в ее длинные пряди вплетались мелкие колокольчики, гвоздики и эдельвейсы. Тропа повернула к небу еще круче, но угловатые камни держались в ней крепко и служили нам ступенями. С вершины, еще пока невидимой, срывался ледяной ветер, ерошил траву, и от него делалось весело на душе.
— Проскочили, — с удовлетворением сообщила дама. — Близ той стороны ветра смоляных чучелок не встретишь, одни альпийские луга пойдут.
Мы уселись на глыбу, плоскую сверху, вытрясли из башмаков щебенку, а из носков песок. Напились вдосталь. У нее в цельнометаллическом термосе оказалась не вода, а горячий и терпкий чай, который мы пили с кусковым сахаром — самое то, что было нам сейчас нужно.
— Еще бы джемпер для полного счастья, — размечтался я. — Правда, госпожа Мириэль, вы же что хотите, то и имеете — платок ваш тогда не в желтом чаю был вымочен, а в голубой реке.
— Что нужно, то и даю, — рассмеялась Дама. — К чему вам трикотаж — о солнышко погреетесь, оно здесь жаркое. По снегу голышом иные бегают.
А я… я так отвык там, внизу, от солнечного света, что и не заметил его: маленький изжелта-белый с голубым, ослепительный диск над самой головой. Солнечные зайцы резвились у меня перед глазами, зябкое тепло щекотало кожу, и трава, колышимая ветром, была как длинные волосы. Тогда я увидел.
Я стою ранней весной у стены нашей усадьбы. Она обшита дощечкой, крашенной суриком, краска слегка потускнела и местами пооблупилась, но хуже от этого не стало: стены слились с садом, как сад — с лесом ближних предгорий. И все в округе по-прежнему называют нас «Дом Восходящего Солнца».
Деревянными грабельками я снимаю с земли волглую прошлогоднюю покрышку. Снег уже почти стаял, только в лесу под соснами тяжелые, крупитчатые сугробы, но свежая трава не может подняться даже на тех редких местах, где старая подсохла и пылит. Я сдираю побуревшую мертвую кожу, в которой она перезимовала, впав в долгую спячку, и стрелки яркой зелени рвутся из нее на волю.
— Куда ее, в костер, что ли бросим? — спрашиваю я солидно.
Мама смеется:
— Дыму-то будет, дыму! Нет уж, давай один сушняк сожжем, я у вишен старые ветки срезала да яблони прочистила, а уж из малинника сколько натаскала — костер до неба поднимется. А для травы мы выкопаем яму и захороним ее вместе с сухими листьями и навозом. Пусть гниют не торопясь, — удобрение для земли полезнее, чем огонь!
