Куда — я уже не видел. Освобожденные от лыж ноги уносили меня прочь с такой скоростью, будто были самостоятельными существами, не обремененными моим трепетным телом.

А сзади меня уже настигали, топоча о мерзлый грунт, издавая дикий посвист, обдавая затхлым серным дыханием…

Через которое вроде как пробивалась тонкая струя «Шанели номер пять».

Я споткнулся, по новой шлепнулся наземь. И замер, как жук-притворяшка.

— Ну и как, очень нравится так валяться? — произнес за спиной мелодичный голос.

Я, естественно, приподнялся.

Прямо мне в лицо дышала паром зверообразная конская морда. Жеребец был заплетен в мелкие косицы, будто над ним потрудилась ласка или конюх, что готовил его на соревнования по выездке, хвост торчал трубой — кажется, это называлось «энглизировать». Масть коня условно можно было назвать вороной, однако по всему крупу шли более светлые пятна и разводы, напоминающие крап игральной карты. А рядом со стременем я узрел…

Того самого зверя-столпника.

Это была поджарая киса величиной с молодую львицу, огромная и черная как смоль. Из отверстой пасти вырывалось пламя, глаза метали искры, по морде и загривку переливался мерцающий огонь — но в то же время и взор, и ухмылка, и движения гибкого тела выражали неподдельное веселье.

Всадник же, что сидел в седле как влитой…

Это была молодая женщина. Даже девушка.

И красивая. В стиле середины девятнадцатого века.

Наряжена моя амазонка была не совсем по сезону. Из-под черной шелковой юбки, разрезанной снизу и до талии, виднелись панталоны, обшитые пышными оборками из кружева, и сапожки со шпорами. Рукава показывали пару черных лайковых перчаток, доходящих до локтя и там утопающих в таком же изысканном кружеве сорочки. На черноволосой головке чуть набекрень сидела широкополая шляпа, украшенная пером цапли. У левого бедра висела опасного вида рапира, а в правой прекрасная панна держала короткую плеть — карбач, конец которой мне и протянула.

— Вставай. Весь по пояс в стылом болоте изгваздался, надо же. Через седло, что ли, тебя перекинуть? Ладно, хватайся за стремя. И поторопись, если в тепло хочешь и вообще в живых остаться.

— А она меня не тронет — эта дикая тварь из дикого леса?

— И не подумает. Загонщиком поработала — и хватит с нее.

Пока я обдумывал это странное утверждение, скакун припустил рысью, плавно перешел в галоп, затем в карьер.

А потом мы четверо оторвались от почвы и полетели — плавно, как во сне.

Дом, который надвинулся на нас всеми своими башнями и стенами, показался мне огромным и мрачным. Мы, почти не замедляя полёта, приземлились на парадном крыльце, прошли — как мне показалось — прямо через стрельчатую дверь или стену и оказались, судя по эху, в чем-то крупном.

— Погодите, не шевелитесь, тут кресла, — сказала она несколько более вежливым тоном, чем раньше, торопливо чем-то щелкая. — Вот!

И стал свет. Я ахнул.

Перед нами был холл. Точнее, целая зала.

Она была такая огромная, что наши отражения в зеркале где-то на противоположной стене казались почти лилипутскими. Пол был выложен дубовыми «кирпичами», заново отполированными до состояния ледового катка, беспредельно высокие стены — обведены на уровне трех-четырех метров чем-то вроде галереи с перильцами и обшиты почерневшими досками с резьбой по краям. Лунное сияние щедро лилось через оконца в глубоких стрельчатых нишах — и ему не было одиноко, ибо из самой высокой точки свода каскадом ниспадал горящий хрусталь гигантской люстры.

Его огни…

Осветили нечто не совсем мне понятное.

Моя знакомая стояла чуть позади меня. Конь переминался с ноги на ногу, будто в смущении от того, что его затянуло в непривычное помещение. Оба неподъемных скрипучих кресла с богатой резьбой по дубу были заняты.

В одном прямо, как оглобля, восседал мой давешний советчик в красно-белом.

В другом — несколько постаревшая и гораздо более эффектная копия моей спутницы. Те же черные волосы и белая кожа. То же платье-амазонка, но выдержанное исключительно в черных тонах, та же тонкая шпага на бедре и такой же хлыст. Только на «сердечном» пальце левой руки было кольцо из грубого серебра, к тому же слегка погнутое и сплющенное.

— Знакомься. Мои батюшка и матушка, — спокойно проговорила девушка. — Ты кто по прозванию?

— Михась Папеня. Полностью Михаил Папенин, — снова повторил я. — Археолог, этнолог и культуролог со степенью.

— Из попов, стало быть, — кивнула дама. — А мы Аржавнецкие, из болотной шляхты. Он Багник, как вы уже слышали, а я Гелена. Когда я до него снизошла, это, собственно, был типичный водяной-аржавник.

— Багнику полагается быть дородным, видите ли, — деликатно кашлянул ее супруг. — Но когда мне достались по наследству еще и угодья покойника, до крайности запущенные, нагуливать хорошую форму было некогда.

— Тем более что у него оказалась я, — чуточку хищно улыбнулась пани Гелена. — Видите ли, мое тело неосмотрительно утопили в неосвященной земле.

— Так вы… ведьма? — ужаснулся я.

— Оборотень, — она с достоинством кивнула. — Болотный леопард, сиречь лемпарт. Вы нас немного потревожили тогда в траншее, — меня, дочку и ее темно-чубарого дрыкганта. Однако не извольте о том беспокоиться: всё мое лихо ушло, перегорело и осыпалось прахом. Особенно когда мы с моим супругом обзавелись вот ею.

— Я их дочь и единственная наследница, — подтвердила девушка. — Ялина Аржавнецкая.

Всё это напомнило мне известную пьесу Островского, и я невольно пробормотал:

— Ни фига себе Снегурочка!

Они рассмеялись, но тотчас замолкли.

— Ялина, ты хоть объясни парню, во что он вляпался, — негромко сказал Багник.

— Ну, есть такое семейное поверье, — ответила Ялина. — Каждый год накануне первого января наступает время, когда пришелец может изменить судьбу нашего рода и поместий. Это должен быть человек, который попросит у Багника дорогу к дому и пойдет по ней, а потом примет участие в Празднике Смены Знаков.

— А если не приму, — спросил я с отчаянием, — тогда что?

— Ж-жутко пожалееш-шь, — прошипела пани.

— Не пугайтесь, — успокоила меня девушка. — Мало ли о чем в жизни жалеть приходится. Лучше идите вымойтесь и переоденьтесь, а то как раз лихоманку нашу традиционную получите. За компанию с радикулитом.

Она толкнула одну из огромных боковых дверей, обшитых медными гвоздями с широкой шляпкой…

И за ней оказалась вполне современная туалетная комната. Только уж очень крупного размера — под стать всей усадьбе. Со всякими шкафчиками, с полочками и зеркалами, с нарядной джакузи, кранами типа «холодно-горячо», душевой кабиной и непромокаемым занавесом посередине.

Я скинул свои промерзшие тряпки и сразу полез под горячую воду. Моя спутница, должно быть из скромности, удалилась за завесу как была одетая. Только что без шляпы.

— Панна Ялина, а во что тут переодеваются? — спросил я, когда вылез из воды

— Посмотрите в шкафчике, — отозвалась она. — Там обруч. И непременно перед большим зеркалом на голову наденьте.

Затейливо, однако. Ну, попал в трясину — не кажи «гоп».

Я вынул тонкий зубчатый обруч из шкафчика, надел, зажмурился и так оборотился к высоченному зеркалу старинной работы, которое возвышалось рядом с занавесом. И снова очень удивился.

На мне — если глядеть снизу вверх — оказались красные сапоги на высоких каблуках с подковками, облегающие штаны из тонкого сукна, жупан из вишневого с золотом материала и поверх него чуга, верхняя одежда наших предков, что вся переливалась зелеными, золотыми и черными узорами, а под мышками была подпоясана радужной турецкой шалью. Я показался себе роскошной цитатой из какой-то книги…

Но времени обдумывать это не было.

Потому что навстречу мне вышла Ялина, расчесывая свои темные локоны широким костяным гребнем.

Выходило это у нее странно: будто она их снимала — не как парик, а по отдельности волосинку за волосинкой, будто футляр, — и оттуда вмиг показывалось извитое бледное золото, роскошное, как у шляхтянки былых времен.