Дополнение

Мотив зеркала и лабиринта лежит в основе соловецкой фабулы с самого начала истории Островов и неразрывно связан с темой смерти. Потому что самые древние следы человека на Соловках, каменные лабиринты (II–I тысячелетие до нашей эры) — не что иное, как остатки тропы на тот свет, который — по саамским верованиям — есть отражение нашего мира, словно картинка в зеркале, где правое становится левым. А Острова, лежавшие к западу от материка, находились, согласно мифологии саамов, на полпути к загробной жизни — остановка после могилы. Поэтому они хоронили здесь своих умерших, в первую очередь шаманов и вождей, и строили лабиринты из камня, чтоб не дать душам мертвых вернуться в мир живых… Православные монахи называли саамские постройки «вавилонами», трактуя их как символ затерянности человека в закоулках греха, а позже сами принялись воздвигать огромные каменные стены, чтобы, укрывшись за ними, перебирать собственные прегрешения. Оставленный мир виделся им источником духовной смерти, а смерть тела, о которой они призывали помнить неотступно, должна была явиться началом вечной жизни. Другими словами, они умирали еще на земле, чтобы ожить на небесах… Затем — СЛОН, лабиринт из колючей проволоки. Советская реальность строила рожи из соловецкого зеркала, на пограничье земного и загробного мира… Сегодня, в конце второго тысячелетия нашей эры, соловчане собирают осколки тех зеркал и ищут отсюда выход.

Здешняя весна — будто удар бича, светом по глазам… а я словно волк, щурюсь, выбираясь из сумрака берлоги — пасмурной и суровой зимы. Все слепит и сверкает: в воздухе пляшут искорки снежной пыли, на жесткой траве серебрится иней, с сосулек свисают огненные капли, весь мир вокруг мерцает, словно горсти бриллиантов в солнечных лучах. А повернешься в другую сторону — голубоватые тени, будто вырезанный на снегу негатив мира, отсветы льда в полумраке, облако пара изо рта и тянет холодом. Море еще спит под толстым покровом льда, в котором тюлени протаивают дыханием лунки, чтобы понежиться на солнце. Когда бежишь на лыжах среди торосов, можно угодить в такую яму, присыпанную снежком. Дальше, на границе ледяной корки и открытой воды, горизонт подрагивает, словно разлитая ртуть. Шторма громоздят льдины друг на друга, воздвигая призрачные строения: здания без стен или стены, уходящие в никуда, башни, тянущиеся в пустоту, да распахнутые ворота, тупики и глухие переулки… в стиле Пиранези. Солнечные лучи в этих краях, словно в грудах хрусталя, распадаются на бледно-зеленый, синий и розовый — это если встать спиной к солнцу. А если против солнца — текут слезы, в которых играют холодные огни. После многочасовых странствий по морю возвращаюсь домой, словно из другого мира.

Масленица, или, по-нашему, мясопуст. Последняя неделя перед Великим постом — мясо есть уже нельзя, зато разрешается — вволю — масло, сыр и рыбу. Один из старейших русских праздников, еще языческих времен, связанный с культом Солнца и концом зимы-Мажанны, впоследствии включенный Церковью в православный календарь. Чаще всего выпадает на март, когда снег на солнце маслится, то есть посверкивает, и лесные дороги замасливаются, то есть сияют, — как писал Иван Шмелев, связывая слово «масленица» с оттепелью. Раньше гуляли всю божью неделю: на конях, на санях, на заднице — с первой попавшейся горки, за столом, под столом, до упаду. Да и сегодня Масленицу отмечают с большим энтузиазмом — было бы что выпить.

Масленица — это прежде всего блины. Вроде блин — он и есть блин, а на самом деле все куда серьезнее: можно «в блин завернуться», можно проклясть — «блин!». И поминки с блинов начинаются, и свадьба блинами заканчивается. Бывают блины пшеничные, бывают и ржаные, обычно дрожжевые, но едал я и пресные. На всякий случай даю рецепт, авось кому-нибудь из читателей пригодится. Итак: муку просеять, всыпать в квашню с дрожжами, молоком и яйцом, добавить соль, перец и щепотку сахара для вкуса, перемешать до консистенции густой сметаны и поставить в теплое место, чтобы тесто поднялось. Дважды опустить, если станет убегать. Спустя три-четыре часа разогреть на сковородке жир, тесто развести горячим молоком и лить на сковородку. Тоненько-претоненько — блин должен быть ажурным! Просвечивать! Складывать надо один на другой, промазывая маслом, чтобы не склеились. Подавать с чем душа пожелает. Мы едим острые: с черной и красной икрой, со сметаной и козьим творогом, приправленным чесноком, с печенью налима, с колечками селедки, с молотым окунем и солеными груздями, а также сладкие: со сгущенкой, с моченой брусникой, с клюквенным киселем, с вареньем… Возьми блин, заверни в него кусочек селедки или икрой намажь, обмакни в сметану (или растопленное масло) и — клади в рот. Можно и два сразу, а еще лучше — три, как Чичиков.

Масленица кончается в воскресенье — Прощеное. Православные просят друг у друга прощения, в ноги один другому валятся, поклоны земные бьют. Остальные посматривают, недоверчиво, искоса… как-то непонятно… постороннего человека прощать? А некоторые еще гуляют, позабыв о божьем мире, а может, и сам божий мир уже о них запамятовал? О таких раньше говорили в России, будто они «немецкую масленицу» справляют — пьют в пост.

«Я просыпаюсь от резкого света в комнате: голый какой-то свет, холодный, скучный. Да, сегодня Великий пост. Розовые занавески, с охотниками и утками, уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в комнате. Сегодня у нас Чистый понедельник, и все у нас в доме чистят» — так начинается «Лето Господне» Шмелева, одна из прекраснейших книг русской эмиграции. Мне дал ее отец Иосиф несколько лет назад, перед первым моим Великим постом на Соловках, чтобы я знал, как в России постились. Сам он тоже многое из нее почерпнул и теперь читает во время поста в келье. Потому что Иван Сергеевич ту Россию умел запечатлеть, как никто другой. Прав был философ Ильин, когда писал о Шмелеве, что так можно творить только в келье, в молчании прозрений, ибо только в одиночестве видишь все — и вдаль, и вглубь…

«В передней стоят миски с желтыми солеными огурцами, с воткнутыми в них зонтичками укропа, и с рубленой капустой, кислой, густо посыпанной анисом, — такая прелесть. Я хватаю щепотками, — как хрустит! И даю себе слово не скоромиться во весь пост. Зачем скоромное, которое губит душу, если и без того все вкусно? Будут варить компот, делать картофельные котлеты с черносливом и шепталой, горох, маковый хлеб с красивыми завитушками из сахарного мака, розовые баранки, “кресты” на Крестопоклонной… мороженая клюква с сахаром, заливные орехи, засахаренный миндаль, горох моченый, бублики и сайки, изюм кувшинный, пастила рябиновая, постный сахар — лимонный, малиновый, с апельсинчиками внутри, халва… А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам… а кутья с мармеладом в первую субботу, какое-то “коливо”! А миндальное молоко с белым киселем, а киселек клюквенный с ванилью, а… великая кулебяка на Благовещение, с вязигой, с осетринкой! А калья, необыкновенная калья, с кусочками голубой икры, с маринованными огурчиками… а моченые яблоки по воскресеньям, а талая, сладкая-сладкая “рязань”… а “грешники”, с конопляным маслом, с хрустящей корочкой, с теплою пустотой внутри!.. Неужели и там, куда все уходят из этой жизни, будет такое постное!»

Философ Ильин назвал творчество Шмелева кельей, в которой писатель уединялся в Париже, оттачивая в словах ту Россию. Спустя полвека соловецкий монах читает Шмелева в своей келье, чтобы ее увидеть.

Иностранные путешественники дивились суровости русских постов. Доминиканин Иоганн Фабри писал в свое время: «…мы были так потрясены, что, охваченные восторгом, казались лишенными ума, поскольку сравнение наших христиан с ними в делах, касающихся христианской религии, производило весьма невыгодное впечатление». Павел Алеппский, сын антиохийского патриарха, прибывший с отцом в Москву в 1656 году в связи с реформой обрядов в русской Церкви, сетовал: «В этот пост мы переносили с ним большие мучения, подражая им против воли, особливо в еде: мы не находили иной пищи, кроме размазни, похожей на вареный горох и бобы, ибо в этот пост вообще совсем не едят масла. По этой причине мы испытывали неописуемую муку…» А Невилль, иезуит, заметил скептически, что русские надеются прорваться в рай, заморив себя голодом. Из того, что пишут иностранцы, следует, что ни один не пытался понять смысл здешних постов и их порядков. Взять хотя бы Массона, который, прожив восемь лет в России, уверял, будто великопостное меню здесь допускает… рыбу. И сегодня нам мало известно о православных постах, более того, сами русские спорят о деталях обряда — ведь столько лет не соблюдали. Так что, вероятно, стоит об этом поговорить.