– Если не возражаете, можем войти.

Два стражника в сверкающих мундирах распахнули двустворчатые двери и Аллена ввели в гигантский зал. В дальнем его конце, за огромным столом, сидел его старый школьный товарищ Бартоломью Опала.

– Суперинтендант Аллен, ваше превосходительство господин президент, сэр, – торжественно сообщил адьютант и удалися.

Гигантская фигура была уже на ногах и лёгким шагом боксёра приближалась к Аллену. Могучий голос прогремел:

– Господи! Рори Аллен!

Рука Аллена очутилась в могучем захвате и плечо содрогнулось. Он с трудом сохранял почтительную позу со склонённой головой, что, как он полагал, предписывалось этикетом.

– Господин президент… – начал он.

– Что? Глупости, глупости, глупости! Наплюй на это, мой дорогой мальчик, как мы говаривали у Дэвидсона. – Аллен заметил, что президент повязал старый школьный галстук и что на стене за ним висит фотография их выпуска, на которой они с Бумером стояли в заднем ряду. Это его странно и чуть болезненно тронуло.

– Прохожи, садись, – гремел Бумер. – Куда ты? Сюда, сюда! Да садись же! Ты не мог мне доставить большую радость!

Голову его покрывали волосы, схожие со стальной проволокой; они уже поседели и стояли высоко, словно женская шляпка. Могучая фигура – одни мышцы. Глаза немного подналились кровью. Аллен словно двойной экспозицией видел за этой фигурой эбенового юношу, который ел одну гренку с яйцами за другой, приговаривая:

– Ты мой лучший друг, до сих пор у меня тут никого не было.

– Хорошо выглядишь, – польстил ему президент. – Совсем не изменился. Куришь? Нет? А сигары? А трубку? Да? Так закуривай! Ты обедаешь со мной, тебе сказали?

– Это великолепно, – заметил Аллен, когда наконец сумел вставить слово. – Ещё минута, и я забуду про протокол.

– Забудь сразу. Мы тут одни. К чему протокол?

– Мой дорогой…

– Бумер – называй меня так. Сколько лет я этого не слышал!

– Боюсь, это уже вертелось у меня на языке с самого начала. Дорогой мой Бумер!

Чёрный гигант раскатисто расхохотался. Аллен почувствовал себя как в доброе старое время.

– Как это прекрасно, – заметил президент. Потом помолчал и чуть погодя добавил: – Я должен спросить, преследует ли твой визит какую-то цель. В подробности меня не посвятили. Лишь сообщили, что ты приедешь и рад будешь со мной увидеться. Разумеется, я был в восторге.

«Это будет нелегко, – подумал Аллен. – Одно неверное слово, и я не только провалю свою миссию, но в два счета угроблю и нашу дружбу. Да ещe и посею политические трения».

Тем не менее скрепя сердце он начал:

– Я прибыл просить кое о чем, хотя предпочёл бы тебя не обременять. Не хочу делать вид, что мой шеф не знает о нашем давнем приятельстве; о дружбе, которую я ценю превыше всего. И скажу совершенно откровенно, он рассчитывает, что я смогу на тебя по-дружески повлиять. Полагаю, его позиция вполне разумна. А поскольку я и сам весьма заинтересован в твоей безопасности, то не стал отказываться.

Ответа пришлось ждать долго. Было такое впечатление, словно опустили штору. В первый раз, глядя на отвисшую челюсть и затуманенные, мутные глаза, Аллен осознал, что говорит с чернокожим.

– Ах да, – заговорил наконец президент, – я совсем забыл. Ты ведь полицейский.

– Говорят «если хочешь сохранить друга, никогда не одалживай ему денег.» Этой поговорке я не верю, но если вторую часть несколько изменить, чтобы она звучала «никогда не используй дружбы в своих интересах», тогда другое дело. Хочешь верь, хочешь нет, но моя конечная цель – спасение твоей жизни.

Новая напряжённая пауза. Аллен подумал:

«Так он обычно смотрел, если считал, что кто-то его оскорбил. Стеклянным взглядом.»

Но стеклянный взгляд растаял и сменила его привычная мина Бумера, который тихонько хихикнул.

– Понятно. За всем этим стоят ваши сторожевые псы, Особый отдел. «Господи, лишь бы этот чёрный парень взялся за ум. Пожалуйста, добейтесь нам разрешения переодеться официантами, журналистами, прохожими, да просто гостями; потом мы уже проще простого сольёмся с толпой.» Я прав? Вот такова твоя большая просьба?

– Полагаю, они все равно будут действовать по-своему. И сделают все, что в их силах, хотя это будет гораздо труднее.

– К чему тогда столько лишних разговоров?

– Они будут гораздо счастливее, если ты не станешь поступать, как на Мартинике.

– А что я сделал на МАртинике?

– При всем моем уважении должен напомнить, что ты настаивал на ограничении мер безопасности, и едва не погиб.

– Я фаталист, – провозгласил Бумер, и поскольку Аллен не ответил, добавил: – Дорогой мой Рори, вижу, придётся тебе многое объяснить. Кто я такой, какая у меня философия, в чем моё чувство чести. Нужно мне тебе об этом рассказывать?

«Вот мы опять все начали сначала, – подумал Аллен. – Он ещe меньше изменился, чем я ожидал». Но, подавив свои сомнения, ответил:

– Разумеется. Я весь внимание.

Бумер начал рассказ. Оказалось, что это его старые школьные взгляды, дополненные идеей торжества правды и пониманием своего народа. Он все рассказывал, то и дело прерывая речь приступами гомерического хохота; говорил о махинациях нгомбванской оппозиции, которая уже несколько раз пыталась от него избавиться, и не удалось им это только потому, что Бумер имел обыкновение делать из себя самую яркую мишень.

– Они видят, – продолжал он, – что мне на них, как мы говаривали у Дэвидсона, дерьма жалко.

– Мы так говаривали у Дэвидсона?

– Ей-Богу! Ты должен это помнить. Безусловно.

– Ну значит так и есть.

– Это было твоё любимое выражение. Да, – воскликнул Бумер, заметив, что Аллен собрался возразить, – ты так говаривал. Мы остальные это переняли от тебя.

– Если не возражаешь, вернёмся к делу.

Но Бумер гнул своё.

– Ты у Дэвидсона задавал тон, – сказал он, и заметив на лице Аллена сердитое выражение, наклонился вперёд и погладил его по колену. – Я отклоняюсь от темы. Вернёмся к нашим делам?

– Да, – облегчённо кивнул Аллен. – Вернёмся.

– Как скажешь, – великодушно согласился Бумер. – О чем мы говорили?

– Ты уже думал, что случилось бы, не промахнись тот парень?

– Да, думал. Чтобы напомнить тебе твоего любимого драматурга – видишь, я все помню – «гласы ужасны нам вещают пожары страшные, волнения и смуты.» Нечто подобное последовало бы после моей смерти, – со вкусом протянул Бумер. – И это по меньшей мере.

– Вот именно. Теперь послушай: случай на Мартинике должен был убедить тебя в том, что опасность не грозит тебе лишь дома, в Нгомбване. В Особом отделе знают, причём достоверно, что в Лондоне есть несколько безумцев, готовых зайти как угодно далеко. Некоторые группируются вокруг дискредитировавших себя приверженцев колониализма, другие просто безумно ненавидят твой цвет кожи. Есть там и люди, которые действительно пострадали, и ненависть которых обрела чудовищную силу. Ты сам об этом вспоминал. Они есть, и их немало; сейчас они организовались и готовы действовать.

– А я их не боюсь, – заявил Бумер со спокойствием, которое могло довести до белого каления. – Не боюсь, я говорю совершенно серьёзно. Никогда не испытывал ни малейших следов страха.

– Я не разделяю твоих представлений о собственной неуязвимости, – фыркнул Аллен. – На твоём месте я бы изрядно перетрусил. – Ему пришло в голову, что они уж слишком отклонились от протокола. – Ладно. Положим, ты не боишься; но сам же говорил, какие тяжкие последствия постигли бы вашу страну после твоей гибели. Эти «пожары страшные, волнения и смуты» не заставят себя ждать. Тебе следует думать о своём народе и быть настороже.

– Дорогой друг, ты меня не понимаешь! Меня не убьют! Я это знаю, просто нутром чую. Мне просто не суждено умереть насильственной смертью.

Аллен раскрыл было рот, но тут же снова сжал губы.

– Это так просто, – повторил Бумер, триумфально выпячивая грудь, – понимаешь?

– Ты полагаешь, – осторожно спросил Аллен, – что пуля на Мартинике, копьё где-то в нгомбванской глубинке и ещe два-три давних выстрела, направленных в тебя, были обречены миновать цель?