Часы проходили за часами. Лов мой был удачен, я развел огонь и зажарил прекрасную макрель; но мало-помалу солнце достигло зенита и принялось палить так невыносимо, что я принужден был снять всю одежду, не исключая даже рубашки, и растянуть ее между скамьями в виде навеса. Тем временем я потерял из вида берег и только изредка замечал отдельные черные точки — верхушки огромных сосен.
Позавтракав, я решил соснуть часика два — испанское средство для облегчения пищеварения — но сам не знаю как, проспал до заката солнца, когда проснулся от каких-то вовсе неприятных толчков. Море оказалось неспокойным, волны поднимались острыми пенящимися буграми, легкий ветер сменился холодным резким западным ветром.
Утешительно было хоть то, что ветер оказался попутным. Я оделся и встал, рассчитывая, что мое тело сыграет роль небольшого паруса; как вдруг услышал крики: «Эй-эй-эй!», доносившиеся с левого борта. Я оглянулся с весьма понятным изумлением и заметил в пятидесяти ярдах от себя большую лодку, двигавшуюся по волнам на десяти веслах. Она была полна людьми, бочонками и мешками; рулевой делал мне знаки, видимо приглашая меня остановиться. Спустя несколько минут мы были рядом, и наше удивление, могу сказать, оказалось взаимным: их — при виде меня одного, без весел; мое — при виде такого жалкого зрелища. Очевидно, это была команда погибшего корабля, без сомнения испытавшая жестокие лишения, судя по их изможденному виду.
Времени терять было нечего. Все они просили воды и указывали на горизонт, желая знать, какого направления им держаться. Я передал кувшин с водою человеку, сидевшему на руле, который казался капитаном, но этот честный малый, отлив немного в чашку, передал остальное своим товарищам, прежде чем сам прикоснулся к воде. Кувшин был галлона в два или больше, но, разумеется, быстро опустел. Я передал им жареную макрель, которую оставил себе на ужин. А они отдали ее капитану и, несмотря на его великодушные отказы, настояли на том, чтобы он съел ее немедленно. Видя это, я показал им штук девять или десять сырой рыбы и предложил зажарить ее. Но они только засмеялись: зажарить рыбу! Нет, голодные могут и без этого обойтись. Они разделили ее по-братски, и это подкрепление, дополненное горшком меда для капитана и горшком сала для матросов, по-видимому, совсем оживило их.
Капитан и четверо людей с веслами пересели в мою лодку. В эту минуту показались звезды; я указал ту, на которую следовало править, и мы поплыли к берегу при содействии волн и попутного ветра. Капитан объяснил мне на странной смеси английского, французского, итальянского и латинского языков, что его корабль был русский бриг, плывший из Ситхи, в русской Америке, в Акапулько, в Мексике, чтобы запастись зерном, салом и спиртом, но он погиб от пожара ночью, причем люди едва успели спустить шлюпку. Провизии не удалось захватить; бочонки и мешки, попавшиеся под руку в суматохе, оказались ни к чему не нужными, так что они провели двое суток без пищи и воды, не зная, в какой стороне берег. Они заметили мой челнок за полчаса до того, как я проснулся, и сначала сочли его пустым; но когда я встал, увидели меня и окликнули в надежде, что я укажу им берег. Я, в свою очередь, объяснил, как умел, приключение, случившееся со мной, и пообещал ему всяческие блага на берегу; впрочем, я мог бы и не тратить слов: бедняга, побежденный усталостью, заснул крепким сном, как только почувствовал себя в безопасности.
На рассвете мы пристали к берегу в устье маленькой речки, поблизости от каких-то развалин. Это было то самое место, куда мы с падре собирались отправиться. По соседству паслись несколько диких лошадей; я вычистил ружье, зарядил его снова и убил одну из них; в это время истомленные усталостью и голодом люди крепко спали, растянувшись вповалку на берегу. Их было двадцать человек, считая капитана.
Я слишком долго жил с индейцами, чтобы затрудняться при подобных обстоятельствах. Солнце еще не особенно высоко поднялось на небе, когда завтрак, для которого я спек лучшую часть лошади, был готов. Потерпевшие кораблекрушение еще спали, и разбудить их оказалось нелегко. Наконец, я прибегнул к способу, который оказался вполне действительным: я воткнул шомпол в кусок дымящегося мяса, а затем стал подносить его к лицам спящих так, чтобы тот коснулся их ноздрей. Спустя две минуты они уже уплетали завтрак с энергией, в которой не было ничего сонного.
Люди были утомлены, но узнав, что могут добраться до города сегодня же, быстро приготовились к отъезду. Мы медленно плыли вдоль берега, так как солнце палило немилосердно, и гребцы изнемогали. К часу дня мы достигли моей прежней стоянки. Падре, разумеется, оставил весла, парус и одеяла. Мою шлюпку оснастили в одно мгновение, а из одеял устроили парус для большой лодки, укрепив его к мачте, сделанной из весла и длинного шеста. Когда мы огибали северный край гавани, я увидел довольно далеко в море мексиканскую шкуну и множество лодок. Без сомнения, они искали меня.
В шесть часов вечера мы высадились в Монтерэ среди приветствий сбежавшейся толпы.
Я был общим любимцем, и мое исчезновение возбудило большую тревогу; поэтому все осыпали меня вопросами. Женщины ласкали меня, некоторые даже целовали (те именно, которые были уже «не первой молодости»), и все решили единогласно, что я должен поставить полдюжины свечей Пресвятой Деве. Нашлась одна, которая плакала обо мне: именно Изабелла, хорошенькая девушка пятнадцати лет, дочь губернатора. Последний тоже обрадовался мне; он очень любил меня, потому что привык играть со мной в шахматы, и я позволял ему делать мне мат, хотя мог бы дать ему вперед ферзя и ход. Признаюсь по секрету, что эта политика была внушена мне его дочерьми, которым хотелось, чтобы я заслужил его расположение.
— Dios te ayuda, nino (помоги тебе Бог, дитя), — сказал я, что нам уже не играть больше в шахматы. — Que tonteria, andor a dormir in una barca, quando se lo podia sobre tierra firma! (Что за безумие спать в лодке, когда можно это сделать на твердой земле).
Я рассказал ему историю злополучных русских, и, несмотря на свою гордость, старик прослезился: сердце у него было предоброе. Он пригласил капитана к себе и распорядился насчет команды; но гостеприимство жителей не дожидалось приказаний, и бедняги были приняты так радушно и приветливо, что вскоре забыли об опасностях, которым подвергались. Пятнадцать дней спустя они были отправлены на шкуне в гавань Сан-Франциско, куда только что прибыл русский военный бриг, направлявшийся в Ситху.
Веселая ночь последовала за моим возвращением. Стреляли из ружей, подняли флаги, чтобы вернуть посланные за мною лодки, а в десять часов вечера все население веселилось на лугу, развлекались танцами, пением, шел пир горой, точно нам последний раз оставалось повеселиться на этом свете.
Так прошли четыре недели, и к стыду своему, я должен сознаться, что умышленно пропустил два случая отправиться в Санта-Фе. Как бы то ни было, однажды утром все мои мечты о дальнейших удовольствиях рассеялись. Я думал о своем первом объяснении в любви, когда явился наш старый слуга с четырьмя индейцами. Он оставил колонию неделю тому назад и почти весь путь сделал водою. Мой отец послал его вернуть меня домой, если я еще не уехал из Монтерэ. Он привез ошеломляющие известия: князь был убит кровами; шошоны отправились в военную экспедицию с целью отомстить за его смерть; а мой отец, силы которого убывали с каждым днем, надеялся вскоре соединиться со своим другом в лучшем мире. Бедняжка Изабелла! Мне бы следовало прибавить: бедный я! Но роковые известия так взволновали меня, что я забыл и думать об удовольствиях и любви. Священный долг требовал моего немедленного возвращения; кроме того, шошоны ожидали моих первых военных подвигов. Старик губернатор решил, что с моей стороны благоразумнее вернуться морем, так как индейцы аррапаги были теперь во вражде с шошонами и могли бы отрезать мне путь на суше. Перед отъездом ко мне вошел один ирландец, молодой малый по имени Рох, веселый, живой и деятельный. Он дезертировал с американского корабля и, несмотря на обещанную награду в сорок долларов, не был пойман, так что корабль ушел без него.
