Конечно, на холмистой позиции наша кавалерия не могла принести большой пользы; атаковать же неприятеля на равнине было слишком опасно ввиду превосходства его вооружения и дисциплины, которым мы могли противопоставить только шестьдесят ружей. Будь это в лесу, где индейцы могли бы укрываться за деревьями, я не поколебался бы напасть на них, но при данных обстоятельствах предпочел оставаться на нашей позиции и выжидать, пока какое-нибудь ошибочное движение или чересчур поспешная атака дадут нам возможность сокрушить их одним ударом.
Я играл теперь большую игру, и одушевление, до сих пор сопровождавшее мои действия, покинуло меня; я терзался тревогой и сомнениями; но отступать было поздно, к тому же я был слишком горд, чтобы не довести до конца начатого дела, хотя бы пришлось поплатиться жизнью.
Неприятельским отрядом командовал старый и опытный офицер по имени Мартинец, и, конечно, мы бы не справились с ним, если бы он не принадлежал к числу лиц, пользовавшихся доверием прежнего правительства, которые поэтому были теперь в немилости и под подозрением. Так как он был единственный способный офицер на Дальнем Западе, то пришлось по необходимости поручить ему начальство над этой экспедицией, но только номинальное: при нем состояли агенты правительства, считавшие своей обязанностью противодействовать всем его распоряжениям, в расчете присвоить себе лавры в случае победы и свалить на него вину в случае поражения; это были молодые люди, совершенно неопытные, но состоявшие в родстве с членами существующего правительства, чем и исчерпывались их заслуги.
Мне нетрудно было заметить, что у наших противников отсутствовало единство начальствования. Иногда в построении отряда обнаруживалось большое военное искусство, иногда же пехота оставалась открытой, а кавалерия проделывала бесполезные эволюции. Очевидно было, что там борются две власти, причем одна старается поддержать правильный боевой порядок, другая же руководится капризом и случайным настроением. Это открытие, разумеется, придало мне бодрости.
Наконец, наступил решительный момент. Благоразумие старого командира, очевидно, должно было уступить фантазии его невежественных помощников: пехота выступила из лагеря с кавалерией на одном фланге и артиллерией на другом. Это было действительно жалкое движение, за которое наши противники жестоко поплатились. Я приказал аррапагам атаковать неприятельскую кавалерию, когда им будет подан сигнал; апачи же медленно спустились с холма навстречу пехоте, по которой мы открыли убийственный огонь из наших четырех орудий.
Пехота держалась мужественно, не уступая ни шагу. Аррапагам был подан сигнал к атаке, а в то же время вступили в дело шошоны, стоявшие на холме под моим начальством. Натиск аррапагов был так стремителен и быстр, что, когда рассеялись дым и пыль, я увидел их на равнине уже на расстоянии мили, преследующих неприятельскую кавалерию, численность которой уменьшилась наполовину. Шошоны быстрым движением ворвались между пехотой и артиллерией, принудив артиллеристов бросить орудия, затем сомкнули ряды и, сделав поворот, атаковали пехоту с правого фланга.
Когда я подал аррапагам сигнал к атаке, апачи бросились на неприятеля с фронта, но ряды их были расстроены беглым огнем хорошо дисциплинированных солдат, и, несмотря на свою храбрость и решительность, они встретили в мексиканских штыках препятствие, которого не могли одолеть их копья.
Преимущество однако было на нашей стороне: мексиканская артиллерия была в наших руках, их кавалерия рассеяна и почти исчезла из вида, а пехоту мы сильно теснили с фронта и с фланга. Я послал Габриэля вернуть аррапагов, так как знал, что мексиканская кавалерия не остановится, пока не достигнет границ Соноры. Разумеется, помощники Мартинеца исчезли вместе с нею, предоставив старому генералу выпутываться из затруднительного положения и нести последствия их глупости и трусости.
Оставшись господином своих действий, этот талантливый офицер не отчаялся в успехе. Посредством удивительного маневра, он разделил свою пехоту на две части, так что она могла действовать против обоих атакующих отрядов, а затем построил ее в каре, которое с бешенством атаковало шошонов, снова завладело отбитыми орудиями, после чего медленно отступая, успело без дальнейших потерь вернуться на прежнюю позицию, где пехота могла успешнее защищаться против кавалерии, благодаря неровной и каменистой почве.
Этот маневр старого генерала, сумевшего вывести свое войско из трудного положения и вернуть свои орудия, представлял для нас еще ту невыгоду, что делал бесполезными наши орудия, так как мы не могли спустить их с горы. Я решил продолжать нападение, не давая неприятелю перевести дух после крайнего напряжения сил. До сих пор калифорнийцы были простыми зрителями боя. Я лично повел их в атаку с фронта, меж тем, как шошоны атаковали неприятельское каре с левого, а апачи с правого флангов. Пять или шесть раз мы были вынуждены отступать и возобновлять нападение; старый командир всюду распоряжался лично и ободрял своих людей. Рох и я были ранены, пятнадцать калифорнийцев убиты, ряды шошонов сильно поредели от непрерывного огня орудий, а апачи отступили в беспорядке. Я начинал сомневаться в успехе, когда Габриэль, вернувшись с аррапагами, быстро построил их в боевой порядок и бешено атаковал каре с четвертой стороны, а в туже минуту шошоны и мой отряд калифорнийцев последним отчаянным усилием привели в расстройство неприятельские ряды, находившиеся против нас. Храбрый, старый командир, видя, что ему не устоять, медленно отступал, рассчитывая достигнуть скалистой и изрезанной рытвинами подошвы скалистой горы, находившейся позади него, где наша кавалерия не могла бы свободно действовать.
Заметив его намерение и желая помешать отступлению, я соединил все мои отряды в одну плотную массу и повел их в последнюю решительную атаку, которая оказалось неодолимой. Мы прорвали ряды неприятеля и рассеяли его. На время моя команда и власть прекратились: индейцы последовали своему обычаю, убивая без пощады и скальпируя убитых. Половина мексиканцев была уничтожена, но остальную половину Мартинец успел отвести на намеченную позицию.
Однако мексиканцы считали дальнейшее сопротивление невозможным, и немного погодя сам старик генерал выехал к нам с белым флагом договориться об условиях сдачи. Он требовал свободного пропуска в Сонору. Этот достойный офицер пользовался таким уважением среди калифорнийцев, что предложение его было немедленно принято с условием, что он ни в каком случае не вернется в Калифорнию в качестве врага. Когда он уезжал, один шошонский вождь, заметив, что лошадь генерала серьезно ранена, слез со своего коня и обратился к Мартинецу:
— Вождь вачинангов и брат, храбрый воин! Шошон умеет не только сражаться с неприятелем, но и чтить его; возьми эту лошадь, она служила краснокожему воину, она будет верна и бледнолицему.
Генерал поклонился и слез с коня, ответив, что он привык уважать индейских воинов, нанесших ему поражение в этот роковой день, как за их храбрость, так и за великодушие. Когда индеец хотел переменить седла, Мартинец остановил его:
— Нет, брат мой, — сказал он, — возьми это седло со всем, что при нем имеется, оно более подходит победителю и молодому воину, чем побежденному и упавшему духом старику.
Сказав это, он пришпорил свою новую лошадь и присоединился к своим солдатам.
Наш успех был куплен дорогою ценою. Только аррапаги не потерпели урона. Апачи потеряли тридцать человек, шошоны сто двенадцать убитыми и ранеными, а монтерэйцы нескольких, наиболее уважаемых молодых граждан. На другой день мы похоронили убитых, а затем вернулись в Сан-Франциско: индейцы получили обещанную награду, я — распорядился насчет наших дальнейших действий.
До сих пор все шло успешно. Меня называли «освободителем, протектором Калифорнии». Ко мне обращались с самыми заманчивыми предложениями, и независимость Калифорнии была бы обеспечена, будь у меня хоть два маленьких судна, чтобы добраться до южных портов, которые еще не высказались, — потому ли, что опасались последствий восстания, или потому, что им не хотелось быть обязанными своим освобождением иностранному кондотьеру и помощи индейцев.
