В паноптикуме я проработал более полугода. Значит, около трех месяцев жизни пролежал я в прозрачном холодном гробу. Платили мне целых пять марок в сутки! Для меня, привыкшего к постоянной голодовке, это казалось баснословно большой суммой. Во всяком случае, вполне достаточной не только для того, чтобы прожить самому, но даже и кое-чем помочь родителям. Тогда-то я и послал им первую весть о себе…»
Описанные Мессингом «чудеса» часто встречались в бродячих цирках, колесивших по разным городам Европы и Америки. Однако берлинский паноптикум (в переводе «все зрелища»), открытый еще в 1869 году на Фридрихштрассе братьями Кастан, показывал публике совсем другие экспонаты – восковые фигуры знаменитостей. Никаких бородатых женщин и хрустальных гробов там не было, но Мессинг этого не знал. Похоже, он не знал и достопримечательностей Берлина, о которых ничего не пишет – только упоминает Драгунштрассе (точнее, Драгонштрассе), где часто селились прибывшие из Польши евреи, но об этом факте он мог узнать из книг или устных рассказов. Не исключено, что он действительно бывал в Берлине, но позже, в 20-е годы, когда паноптикум уже закрылся, и о нем осталась только смутная память. Именно она заставила Гитлера перед смертью воскликнуть: «Я не хочу, чтобы русские выставили меня в паноптикуме, как Ленина!» По догадке Б. Соколова, эта фраза могла побудить Мессинга совместить гроб и паноптикум, но все, вероятно, обстояло проще. Увидев в каком-нибудь цирке «живого мертвеца» в гробу, телепат мог пожелать оказаться на его месте – и много лет спустя перенести эту мечту на страницы воспоминаний.
Стоит отметить, что все многочисленные страны, где Мессинг, по его уверениям, гастролировал, удостоились в его мемуарах только одной записи: «В некоторых странах очень распространены так называемые “оккультные науки”. Я видел разрисованные пестрыми красками домики гадалок, магов, волшебников, хиромантов на Елисейских полях и Больших бульварах в Париже, на Унтер-ден-Линден в Берлине, встречал их в Лондоне, в Стокгольме, в Буэнос-Айресе, в Токио. И ничего не изменял в сути дела национальный колорит, который накладывал свой отпечаток на внешнее оформление балаганов, на одежду предсказателей». Конечно, не исключено, что природа и быт вообще мало интересовали телепата, погруженного в глубины человеческой психики. Но более вероятно, что Мессинг до войны просто не покидал пределов Польши. В чем будто бы и признался в тюремной камере Шенфельду, который в своей повести излагает совсем иной вариант начала его артистической биографии. Согласно ему, в тринадцать лет, после смерти матери, Мессинг вдруг осознал, что никому не нужен в родном местечке, и решил поискать счастья в других местах.
Как раз тогда в Гура-Кальварию заехал бродячий цирк «Корделло»: «Я совсем потерял голову, когда у монастырского вала у излучины Вислы забелело его шапито. Это было скорее семейное предприятие. Отец, пан Антон Кордонек, был директором, дрессировщиком, эквилибристом, мастером всех цирковых искусств в одном лице. Пани Розалия, его жена, тоже умела проделывать все, что демонстрируют цирковые артистки в манеже. Двое сыновей, силачей и акробатов, две малолетние дочки-наездницы, да дядя Конрад, один заменявший целый оркестр – вот и вся труппа. Чуть ли не членами семьи считались две пары лошадей, работавших в манеже и ходивших в упряжке, любимец детей пони Цуцик, вислоухий ослик Яцек, бодливый козел Егомощ, да шкодливая и озорная обезьянка Муська. Были еще две собачонки из породы шпицов и пятнистый дог.
Хотя денег у меня не было, я ухитрялся попасть на все спектакли, пролезая прямо между ног у зрителей.
Из-за ремонта цирку пришлось задержаться у нас довольно долго – и все это время я дни напролет вертелся вокруг жилого фургончика, двух фургонов побольше и палатки, огораживавших стоянку цирка. Привлекали меня запах конюшни, отзвуки тренировки и будни иной, увлекательной жизни. Я был счастлив, если мог помочь: принести воды, дров, охапку сена или соломы. Циркачи постепенно привыкали к моему молчаливому присутствию и добровольной помощи. И когда меня в один прекрасный день дружелюбно пригласили: “Эй, жидэк, садись с нами к столу!” – я понял, что стал у них почти своим человеком.
В ермолке, в четырехугольной накидке с вырезом для шеи, с мотающимися внизу арбе-каифес, я сидел молча. Не только потому, что невероятно стеснялся: я ведь по-польски знал всего несколько слов. Не сразу смог я прикоснуться к трефной гойской еде. Хозяева меня ободряли, добродушно посмеиваясь. Трудней всего было, конечно, проглотить свинину. Господь наш, элохейну, прости мне, блудному сыну, который первым из рода Мессингов опоганил свой рот этой нечистой едой!
Когда цирк стал собираться в путь, я прямо впал в отчаяние. Впервые я приобрел друзей и сразу же терял их. Я проворочался всю ночь, а под утро взял свой тефилим для утренней молитвы, завязал в узел краюху хлеба и луковицу, и вышел из спящего еще местечка по направлению на Гроец. Отойдя шесть-семь верст, я сел на бугорок у дороги. Вскоре раздался топот копыт и громыхание фургонов. Когда они поравнялись со мной, пан Кордонек увидел мою зареванную физиономию, он натянул вожжи и произнес: “Тпру-у!” Потом немного подумал – и не говоря ни слова, показал большим пальцем назад, на фургон… Залезай, мол! Так началась моя артистическая карьера.
За оказанную мне доброту я изо всех сил старался быть полезным членом труппы. Преодолев страх, я научился обхаживать и запрягать лошадей и ходить за другими животными. Пейсы свои я обрезал и напялил на себя что-то вроде ливреи. Нашлась для меня и обувь.
Я был хилым малым, и хотя уже вкусил премудрости Талмуда и мог кое-как комментировать Мишну и Гемару, но к жизни был еще не очень приспособлен, – в особенности к цирковой. Но со временем я научился стоять на руках, ходить колесом и даже крутить солнце на турнике, делать сальто-мортале. Я мог даже выступить клоуном у ковра. Первый мой самостоятельный номер был с осликом: я пытался его оседлать, а он меня сбрасывал и волочил по манежу. В другом номере меня преследовал козел, а обезьянка дергала за уши.
Кордонки относились ко мне, как к члену семьи, и я не жалел, что ушел из штетеле (местечко. – В.Э.). В свободное время мама Кордонкова обучала своих дочек и меня польскому языку и грамоте. Папа Кордонек показывал мне секреты иллюзионистских трюков. Моя невзрачность и невесомость очень подходили для факирских выступлений. Я научился ложиться на утыканную гвоздями доску, глотать шпагу, поглощать и извергать огонь…
Я тогда действительно радовался жизни, как птица, вырвавшаяся из клетки. Может быть, это и были самые лучшие годы моей жизни. Я потом уже никогда не мог без волнения смотреть на бродячие цирки, встречая их на своем пути».
Гура-Кальвария, куда Вольф Мессинг вернулся во время Первой мировой войны
Согласно Шенфельду, в цирке Мессинг провел почти два года до начала Первой мировой войны, когда сыновей Кордонека забрали в царскую армию, и труппа распалась. После этого мальчик вернулся в Гура-Кальварию, но, привыкнув к вольной жизни, не смог выносить тиранство отца и отправился в Варшаву, чтобы по совету Кордонека разыскать там антрепренера Кобака. Тот определил его в цирк-шапито – там-то Мессингу и пришлось изображать спящего в хрустальному гробу, глотать огонь, выступать с лилипутами и бородатыми женщинами. Вероятно, нечто подобное в его жизни и правда было – иначе трудно понять, где он научился навыкам циркового мастерства и обращению с публикой, – но сказать об этом что-то определенное трудно. Красочное описание цирка в повести Шенфельда, скорее всего, отражает воспоминания не Мессинга, а самого автора, который тоже увлекался цирком и вполне мог приписать герою собственные детские воспоминания.
Если Вольф провел годы войны в родной Польше, то ему, как и всем его землякам, пришлось несладко. Уже в октябре 1914 года в районе Гура-Кальварии развернулись ожесточенные бои между русскими войсками и вторгшейся в Польшу 9-й немецкой армией. Спасаясь от обстрелов, большинство горожан бежали на восток Польши, где жестоко страдали от голода и холода. Еще в августе всех евреев решено было выселить из окрестностей Варшавы, как возможных пособников врага, но в ноябре русское командование разрешило вернуть их обратно «ввиду бедственного положения». Летом 1915 года русские войска окончательно оставили Польшу, и Гура-Кальвария оказалась в руках немцев. С тех пор в городе было относительно безопасно, и, вероятнее всего, Мессинг жил там, учился в йешиве и работал в саду вместе с отцом. Так считал и Шенфельд, который в своей повести говорит устами героя: «Гнев отца я смягчил, отдав ему почти все, что заработал. Отец в мое отсутствие вторично женился, и хотя мачеха была добрым человеком, я не мог смириться с мыслью, что она занимает место мамы. Товарищей у меня не было, все от меня шарахались: я был одет как шайгец (молодой нееврей. – В.Э.), курил, редко бывал в синагоге. Я был апикорец – отрезанный ломоть. Отцу я еще более неохотно помогал и в своем штетеле прямо задыхался».
