А теперь я поговорю о деле, которое касается только меня лично. Ради Бога, если ты можешь помочь мне, пришли мне несколько сотен рублей, я тебе буду очень благодарна. Я нахожусь в очень стесненных обстоятельствах. Мой муж уехал и оставил мне только сумму, необходимую для содержания дома. В случае, если ты не можешь этого сделать — не сердись на мою нескромную просьбу, прямо откажи и не гневайся.
Прощай, дорогой братец, нежно целую тебя, а также Сережу и Ваню. Поблагодари, пожалуйста, последнего за память. Маминька пишет, что он просил передать мне много добрых пожеланий» (1 октября 1835 г.).
Это письмо Натали примечательно во многих отношениях. Надо думать, подобные письма — длинные, подробные, деликатные — она писала и Пушкину. Вовсе недаром поэт называл свою красавицу «бой-бабой», а ее письма «дельными». Ему была дорога каждая подробность, всякая мелочь, поэтому Пушкин засыпал Натали вопросами: «Что ты делаешь, моя красавица, в моем отсутствии? расскажи, что тебя занимает, куда ты ездишь, какие есть новые сплетни?», «Пиши мне также новости политические: я здесь газет не читаю — в Английский клуб не езжу и Хитрову не вижу. Не знаю, что делается на белом свете. Когда будут цари? и не слышно ли чего-нибудь про войну?…», «Из сердитого письма твоего заключаю, что Катерине Ивановне лучше; ты бы так бодро не бранилась, если бы она была не на шутку больна. Все-таки напиши мне обо всем, и обстоятельно… Я смотрю в окошко и думаю: не худо бы, если бы вдруг въехала во двор карета — а в карете бы сидела Наталья Николаевна!.. Что Плетнев, Карамзины, Мещерские?» Это строки из писем 1835 года, в 36-м, за несколько месяцев до гибели, Пушкин интересуется у жены: «Слушая толки здешних (московских) литераторов, дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати и так глупы в разговоре. Признайся, так ли и со мною? право, боюсь…»
Постепенно Натали становилась для Пушкина незаменимой помощницей в литературных вопросах: он поручал ей хлопоты по своим издательским делам, посвящал в творческие проблемы. Смирнова уехала за границу, и вакантное теперь место «оценщицы» со временем должна была бы занять Натали, если бы не дуэль… «Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу — и привезу тебе пропасть всякой всячины», — писал Пушкин жене болдинской осенью 1833 года. В самом деле, не просто же исписанные листы собирался предъявить поэт жене как доказательство, что зря время не терял; вероятно, хотел дать почитать, да и на реакцию ее поглядеть по прочтении…
В 1835 году Натали была занята хлопотами «бумажными» в прямом и переносном смысле. Бумажная волокита усачевского дела не смогла остановить Полотняные Заводы, где выпускалась бумага, которая нужна была Пушкину. Натали ходатайствовала перед братом:
«Мой муж поручает тебе, дорогой Дмитрий, просит тебя сделать ему одолжение и изготовить для него 85 стоп бумаги по образцу, который я тебе посылаю в этом письме. Она ему крайне нужна, и как можно скорее; он просит тебя указать срок, к которому ты можешь ее ему поставить. Ответь мне, пожалуйста, как только получишь это письмо, чтобы он знал, подойдет ли ему назначенный тобою срок, в противном случае он будет вынужден принять соответствующие меры. Прошу тебя, дорогой и любезный брат, не отказать нам, если просьба, с которой мы к тебе обращаемся, не представит для тебя никаких затруднений и ни в коей мере не обременит…» В этом же письме Натали, «желая успеха в делах», дает брату мудрый совет: «…Катинька тебе уже писала о деле Ртищева (заимодавца Д. Н. Гончарова. — Н. Г.). Все, кому мы показывали эти бумаги, очень не советуют тебе начинать его, потому что дела подобного рода могут вестись только между близкими друзьями, или людьми, честность которых не вызывает сомнения и всеми признана, иначе это только повод для процесса; я думаю, что Ртищев не может быть отнесен к числу таких людей…»
Дмитрий Николаевич принял к сведению просьбу Натали и заказал требуемую бумагу. Она была отгружена в кратчайшие сроки: 42 стопы — 26 октября и еще 45–12 декабря 1835 года. В следующем году тоже потребовалась бумага, Натали снова просит и одновременно пытается растормошить брата, который, видимо, не мог ни на что решиться («…твои теряют свое, от глупости и беспечности покойника Афанасия Николаевича», — заметил Пушкин).
«Дорогой Дмитрий! Получив твое письмо, я тотчас же исполнила твое распоряжение. Жуковский взялся просить о твоем деле Блудова и даже Дашкова, надо, стало быть, надеяться на успех, если за это время ты не сделал такой глупости и не подал в суд о нашем проклятом Усачевском деле в Москве, вместо того чтобы передать его в Петербургский Сенат, тогда я могла бы обеспечить успех, так как у меня много друзей среди сенаторов, которые мне уже обещали подать свои голоса, тогда как московских я не знаю и никогда ничего не смогла бы там сделать.
Если я не писала тебе до сих пор, дорогой друг, то ведь ты знаешь мою лень; я это делаю только в том случае, когда знаю, что мои письма могут быть тебе полезны. Ты не можешь пожаловаться, не правда ли, что я плохой комиссионер, потому что как только ты поручаешь мне какое-нибудь дело, я тотчас стараюсь его исполнить и не мешкаю тебе сообщить о результатах моих хлопот. Следственно, если у тебя есть какие ко мне поручения, будь уверен, что я всегда приложу все мое усердие и поспешность, на какие только способна.
Теперь я поговорю о делах моего мужа. Так как он стал сейчас журналистом, ему нужна бумага, и вот как он тебе предлагает рассчитываться с ним, если только это тебя не затруднит. Не можешь ли ты поставлять ему бумаги на сумму 4500 в год, это равно содержанию, которое ты даешь каждой из моих сестер; а за бумагу, что он возьмет сверх этой суммы, он тебе уплатит в конце года. Он просит тебя также, если ты согласишься на такие условия (в том случае, однако, если это тебя не стеснит, так как он был бы крайне огорчен причинить тебе лишнее затруднение), вычесть за этот год сумму, которую он задолжал тебе за мою шаль. Завтра он уезжает в Москву, тогда, может быть, ты его увидишь и сможешь лично с ним договориться, если же нет, то пошли ему ответ на эту часть моего письма в Москву, где он предполагает пробыть две или три недели…»
По письмам Пушкина к Натали можно проследить, как с течением времени его поручения переходят из разряда сугубо деловых в сферу умственных и художественных интересов. Очевидно, давала о себе знать усиливающаяся духовная близость супругов.
«Мой ангел, одно слово, съезди к Плетневу и попроси его, чтоб к моему приезду велел переписать из Собрания законов (год 1774, 1775 и 1773) все указы, относящиеся к Пугачеву. Не забудь…» (11 октября 1833 г.).
«Кстати, пришли мне, если можно, „Опыты“ Монтеня — 4 синих книги, на длинных моих полках. Отыщи» (21 сентября 1835 г.).
«Ты мне прислала записку от М-ме Кеш; дура вздумала переводить Занда и просит, чтобы я сосводничал ее со Смирдиным. Черт их побери обоих! Я поручил Анне Николаевне (Вульф) отвечать ей за меня, что если перевод ее будет так же верен, как она сама верный список с М-ме Zand, то успех ее несомнителен, а что со Смирдиным я никакого дела не имею. Что Плетнев? думает ли он о нашем общем деле?» (29 сентября 1835 г.).
«Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актера Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву прочесть „Ревизора“. Без него актерам не спеться. Он говорит, что комедия будет карикатурна и грязна (к чему Москве? всегда имела поползновение). С моей стороны я то же ему советую: не надобно, чтоб „Ревизор“ упал в Москве, где Гоголя более любят, нежели в Петербурге. При сем пакет к Плетневу для „Современника“: коли цензор Крылов не пропустит, отдать в комитет и, ради Бога, напечатать в 2 №» (6 мая 1835 г.). Заметим, что Пушкин по поводу Гоголя обратился именно к жене: хотя то же самое мог передать и через любого из своих друзей.
«Очень, очень благодарю тебя за письмо твое, воображаю твои хлопоты и прошу прощения у тебя за себя и книгопродавцев. Они ужасный моветон, как говорит Гоголь, то есть хуже, нежели мошенники. Но Бог нам поможет. Благодарю и Одоевского за его типографические хлопоты. Скажи ему, чтоб он печатал как вздумает — порядок ничего не значит. Что записки Дуровой? пропущены ли цензурой? они мне необходимы — без них я пропал. Ты пишешь о статье гольцовской. Что такое? Кольцовской или гоголевской? — Гоголя печатать, а Кольцова рассмотреть… Так как теперь к моим прочим достоинствам прибавилось и то, что я журналист, то для Москвы имею я новую прелесть. Недавно сказывают мне, что приехал ко мне Чертков. От роду мы друг к другу не езжали. Но при сей верной оказии вспомнил он, что жена его мне родня, и потому привез мне экземпляр своего „Путешествия в Сицилию“. Не побранить ли мне его по-родственному?… Чаадаева видел всего лишь раз. Письмо мое похоже на тургеневское — и может тебе доказать разницу между Москвою и Парижем. Еду хлопотать по делам „Современника“. Боюсь, чтоб книгопродавцы не воспользовались моим мягкосердием и не выпросили себе уступки вопреки строгих твоих предписаний…» (11 мая 1836 г.). Судя и по этому, одному из последних писем Пушкина, жена давно уже перестала быть сторонней наблюдательницей беспокойной творческой жизни своего мужа, но сделалась полноправной ее участницей, которая вникла во многие подробности и трудности этой жизни. К этому времени уже вышел первый номер пушкинского «Современника». Можно с уверенностью сказать, что Натали несомненно была знакома с его содержанием — об этом свидетельствует фраза Пушкина: «…письмо мое похоже на тургеневское». Дело в том, что в первом номере были напечатаны письма Тургенева из Парижа под названием «Париж (Хроника русского)», в которых сообщались новости парижской политической, литературной и театральной жизни. Несколькими днями позже Пушкин признается Натали: «…а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получил уж полицейские выговоры, и мне говорили: вы не оправдали доверия и тому подобное. Что ж теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душою и талантом!..»
